Голова - Генрих Манн

От его слов девица растерялась, покраснела и пробормотала нечто вроде извинения, не переставая, однако, разглядывать его. Он в свою очередь вынес неблагоприятное впечатление: нос длинен, а улыбка до чего высокомерная!

— Вам не в чем извиняться, — сугубо официально произнес он. — Не откажите принять то, что может предложить моя лавочка.

— Что же она может предложить? — Ее тон был оскорбительно насмешлив.

Тогда он без всякого перехода дерзко выпалил:

— Бесплатное катание.

Лицо у нее стало смущенным, как у ребенка. Только теперь он увидел, как она молода. Ей явно хотелось, но было боязно.

— Поедешь со мной? — спросила она приятельницу, лицо которой выражало сомнение.

Терра невзлюбил другую за то, что она мешала, вообще же она не заслуживала никакого внимания.

— Ну, едем! — отважно крикнула его дама. — У моей подруги голова закружится. Лиза, ты вернись за мной.

Она уже уселась в лебединые санки. Терра запустил карусель и остался посредине, всеми силами стараясь не уронить свое достоинство.

— Ну? — крикнула она, пролетая мимо.

Тогда он прыгнул к ней как бешеный. Она все же отшатнулась в другой угол, а он взглядом впился в нее.

Ибо у нее были темные глаза при светлых волосах и юная свежесть красок, но глаза необычайно умные. Весь облик ее производил впечатление незрелости. Насмешливый нос окупали глаза. Удивительные глаза, — что в них?

— Как вы попали сюда? — спросила барышня.

Он тревожно отмечал: у них лучи вокруг зрачка, у них веки окаймлены черным. Вот они полузакрылись и превратились в блестки ума. Кажется, барышня о чем-то спрашивала?

— Окольными путями, — ответил он.

— Я тоже, — сказала она, а еще больше сказали ее глаза. Но что именно? Он предположил:

— Верно, прямым путем из родительского дома? Из деревенского пастората, скажем, на Эльбе?

Она ответила одними глазами, но так, что он покраснел. Тут он заметил, что волосы у нее крашеные. Он сказал язвительно:

— Бюргерские отпрыски, которые хотят казаться чем-то иным, порою превосходят свой идеал.

Она закусила губу. Потом попыталась тоже съязвить.

— Ваш собственный идеал, — она описала рукой круг, — стоил вам большой борьбы?.. Без этого нельзя, — ответила она сама себе. — Для того чтобы мне позволили покрасить волосы, я пригрозила, что заведу себе любовника.

— И удовольствуетесь угрозой?

— Даже не подумаю, — ответила она по-мальчишески задорно.

Вдруг они ощутили легкий толчок; кто-то вскочил на карусель, — девушка, рыжая, в клетчатом плаще. Она села прямо напротив, на запятки почтовой кареты и молча обратила к ним белое как мел лицо.

Барышня, по-видимому, поняла; она устремила на него свои умные глаза. Он колебался, не встать ли немедленно. Но вместо этого подвинулся к ней ближе и кое-как объяснил ситуацию; она внезапно повернула голову, и его приблизившиеся губы коснулись ее шеи возле щеки. От испуга ли, или чтобы оттолкнуть его, прижалась она к его губам?

Когда они вновь открыли глаза, девушка исчезла. Они в смятении молчали. Потом барышня торопливо огляделась.

— Моей подруги что-то долго нет.

— Она вам не подруга, — сказал Терра. После того как напротив посидела бедная девушка, он заметил, что эта одета, как богачка. Он пожалел обо всем.

— Вам тоже трудно стать таким обыкновенным, как хочется? — сказала она, а глаза ее сказали: таким пошлым, и отреклись от всего, что произошло.

— Я миллионер, — заявил он решительно. — Я держал пари. Именно такая дама, как вы, сударыня, должна была попасться мне на удочку.

Вместо ответа она небрежно достала из кармана маленький черный револьвер, поиграла им и — развернула. Он оказался веером. Терра пятился, пока не выскользнул из саней.

Карусель остановилась, барышня жестами подозвала свою спутницу, а также ребятишек, вновь столпившихся вокруг. Пусть все покатаются, она заплатит. Троекратное катание; потом она вспомнила об американских горках.

— Пойдем туда. Там в две секунды съезжаешь сверху вниз, — это опасней вашей карусели и много интересней.

Она исчезла. У него не было времени поглядеть ей вслед, карусель снова наполнилась. Усаживая детей в лебединые санки, он нашел там книгу: Ариосто по-итальянски[5] — без имени владельца.

Самый большой наплыв миновал: он поручил карусель мальчику и ушел. Переодевшись и лежа на диване у себя в комнате, в сгущающихся сумерках он думал о ее признании: трудно стать пошлым. Голову она держала при этом, как Леа. Да, для них трудно, — для него, для нее и для Леи. Он чувствовал: «Мне надо с ней увидеться», — и сам не знал, с незнакомкой или с сестрой.

Кажется, постучали. На пороге стояла она. Не успел он подумать, что это незнакомка, как она произнесла из темноты: «Клаус». Это была сестра. Он мигом вскочил: «Я задремал», — зажег свет, радушно усадил ее на свое место, предложил ей чаю; при этом запинался на каждом слове и не знал, что сказать дальше.

Слегка улыбаясь его смущению, она отвечала на вопросы. Да, все хорошо, очень хорошо. Он ведь знает, в первый же год она стала любимицей публики. Потом пошли неудачи, интриги.

— Значит, не очень хорошо?

— Да, нехорошо. — Сейчас она вернулась после гастролей в одном придворном театре. Успех большой, но ангажемента не предложили, потому что голос у нее сел. Она протянула «и» в нос, чтобы проверить себя.

Брат стоял перед ней, он чувствовал: наконец-то минута передышки, можно исповедаться друг другу, пожалуй, поплакать вместе. Сестра спросила:

— Почему ты ни разу не приехал посмотреть меня?

— Дитя мое, даже тебе я не могу навязывать ответственность за мои дела, а тем паче за мой образ жизни, — ответил он добродушно.

Она улыбнулась печальной улыбкой.

— Ты делаешь вид, будто уже на всем поставил крест. Нам еще далеко до этого.

— Иначе у нас были бы локти покрепче — и был бы успех.

— Правда ведь? — И она на секунду закрыла глаза. — Сколько ни решай, что пойдешь на все, ну положительно на все, ради успеха, — она сделала немного театральный жест, — ничего не помогает.

— Можешь хоть людей убивать, — раскатисто сказал брат. — Тебе это мало что даст.

— А кому-то даст, — пробормотала она про себя.

— Давно ты его не видала? — осторожно спросил брат. Он был уверен, что она пришла к нему прямо от Мангольфа. Но она сказала:

— С тех пор как не имею успеха.

Он замолчал, водя языком по губам. Ее лицо было затенено абажуром. Неужто у нее на самом деле глаза полны слез? «Не о нас, а о нем?.. Ну да, она стала актриской и оплакивает свою юношескую любовь… но чем бы она ни становилась, она остается Леей». — И он быстро подсел к сестре.

— Горевать о нем? Такой красавице, как ты? — ласково сказал он.

Он оглядел ее, расхвалил все ее данные в отдельности, потом сказал:

— Я не ханжа, а потому выкладывай все без стеснения. — И посмотрев на нее искоса: — Куршмид, например?

— О! — всполошилась она. — Он мне друг, настоящий друг!

— А есть и такие, что больше друзей? — И так как она многозначительно молчала: — Ну, слава богу. — Он потер руки. — Милейший Вольф рогат! Я был бы последним ничтожеством, если бы мне не удалось доказать ему, что он глуп и смешон.

— Что ты замышляешь? — спросила она скорее с любопытством, чем с тревогой.

— Злую шутку. — Он встал, чтобы поразмяться. — Некто, верящий в высшие силы, может от нее лишиться рассудка.

— Это жестоко, — сказала она без большого волнения. — Ты мстишь ему за себя?

— Нет, за тебя! — пылко вскричал он. — Ты добьешься успеха в тот самый момент, когда заветные мечты его самолюбивой юности потерпят позорнейший крах. Я организую театр, ты будешь премьершей.

Тут встала она.

— Ты не шутишь?

Он ласково взял ее руку, он расписал ей все, что у него произошло с Пильцем и Ланна. Масштабы разрастались; ему и самому вдруг стало ясно, что это дело стоящее.

— Сегодня вечером ты увидишь: от простодушия этих добряков становится прямо неловко, они даже слишком облегчают нам задачу. Не к чему было проходить через огонь и воду. — Он зашептал ей на ухо: — Мыловара Пильца, у которого при одной мысли о тебе слюнки текут, ты годами можешь водить за нос. А тем временем наши дела наладятся. — Он злобно захохотал, засмеялась и она наигранным, театральным смехом.

Она переменила позу и, закинув голову, ждала реплики. Но он уселся на диван и молчал, пока она снова не села рядом с ним.

— Помнишь, все это мы уже пережили детьми.

— Ты имеешь в виду танцкласс?

— Я рассказал маленькому Вольфу Мангольфу, что тебе хочется танцевать с ним. А тебе было ужасно стыдно.

Сестре, по-видимому, и сейчас еще было стыдно. Брат сказал:

— Дом наш сломали. Осталась ли хотя бы скамейка в саду?

— На этой скамейке ты читал мне сказку о красных туфельках. Я их боялась. И теперь еще, когда я думаю, чем это все кончится, мне кажется, что на ногах у меня красные туфельки и они, танцуя, увлекают меня.