Последняя жатва - Юрий Гончаров

Феоктист Сергеич тоже узнал Петра Васильевича. Добрая стариковская улыбка поползла по его обтянутому дряблой кожей лицу, растягивая ее в одних местах, в других нагоняя сухие, мелкие морщины.

– А я дружка вашего, Митрофана, сегодня допрашивал – что ж это Петр Васильевич-то, скоро ли увидим? – еще с моста заговорил Феоктист Сергеич. – Капиталку, говорит, ему делают, а это дело не скорое… Ну, как она – капиталка?

– В ажуре. И подшипники коренные перетянули, и поршня заменили… – в тон Феоктисту Сергеичу усмехнулся Петр Васильевич. – Может, и доживем, что человека, как машину, будут чинить!

– Нет, уж такого, я думаю, не настанет… Сердце, что ни говори, новое не пришьешь. Хоть такие опыты и делают.

У самого Феоктиста Сергеича пошаливало сердчишко, только жаловаться на это он не любил, помалкивал. Проглотит незаметно таблеточку, а сам держится, вроде как ничего ему, все в порядке…

Зной уморил его, хоть и тихо он шел, и, свернув на лужок, к Петру Васильевичу, скинув с плеч на траву рюкзачок, Феоктист Сергеич приподнял парусиновую фуражечку и платком стал вытирать под ней лысую, в остатках серо-седых волос голову.

– У нас были? – спросил Петр Васильевич.

– И у вас, и в «Маяке», и в «Верном пути». Ночевал в «Пути». Поглядел их поля. Сегодня на ваши взглянул.. Сколько времени сейчас, не скажете, Петр Василич? Я свои часы вчера не завел, а теперь они стоят. По солнышку вроде уже к полудню.

– Начало двенадцатого… – отогнув рукав рубашки, посмотрел Петр Васильевич на свои наградные, с поцарапанным стеклом часы.

– Значит, можно не спешить, на трехчасовой успею.

– Долго на этот раз гостевали? – спросил Петр Васильевич.

– И долго, и мало. Три дня. Жарко больно, просто-таки невмоготу… У вас на правлении я на градусник глянул – ровно тридцать в тени… Ну и летечко бог послал!

Феоктист Сергеич по-стариковски неловко опустился на траву – передохнуть рядом с Петром Васильевичем, вытянул ноги в пыльных сандалиях. Штанины задрались, обнажились его белые худые лодыжки в рельефных, как голубые шнуры, узловатых венах. Тяжко, должно быть, ему на таких ногах ходить, подумал Петр Васильевич, поглядев на синие вены. А вот же – не дает себе покою человек…

– Я вот табличку с собой одну любопытную прихватил… Количество осадков по годам…

Мелко дрожащими пальцами Феоктист Сергеич порылся в блокнотике, вынутом из брючного кармана, развернул небольшой листок.

– Для нашей климатической зоны нормальным считается пятьсот сорок миллиметров в год. А в натуре картина вот какая: в шестьдесят восьмом, например, году осадков поля получили на девяносто миллиметров меньше. В семьдесят первом – на двести четыре меньше. В семьдесят втором – на сто восемьдесят меньше. Семьдесят третий был удачный год, ничего не окажешь. А в прошлом – опять меньше нормы на восемьдесят миллиметров… Нынешний год, если сравнить с самым засушливым из предыдущих, семьдесят вторым, так в весенние месяцы осадков выпало даже меньше, чем тогда… Погода, погода, вот что каждый раз режет урожай… Обидно! Весной ведь как старались – все работы сделали вовремя, на лучшем уровне, а дождик не пошел – и вот такая картина… – Он повел головой на поля, окружающие лощину.

– Ничего, значит, не попишешь. Такое уж дело – сельское хозяйство, не над всем человек в нем волен. Сысстари так было, и так, должно, будет всегда…

– Нет, так себя не настраивайте! – горячо запротестовал Феоктист Сергеич. – Так смотреть – это значит сдаваться перед капризами природы. Не искать новых и верных путей. Просто сама жизнь подводит к выводу, что мы – зона поливного земледелия, – сказал он, как бы продолжая какие-то разговоры, которые у него были в его странствиях по колхозам, и все еще с кем-то споря – кто не согласен и утверждает обратное. – Дорого, конечно, искусственное орошение, слов нет, себестоимость культур на поливных площадях подскочит, но и другой выход – какой?

Он посмотрел на Петра Васильевича, будто тоже ожидал от него возражений на свои слова.

– Нет другого выхода! Я думаю, – продолжал он, – все-таки правы, кто ставит вопрос так: сделать все наше земледелие поливным. Это и ученые говорят, и практики. Не сразу, конечно, постепенно. Иначе так оно и будет всю дорогу – полная зависимость от погодных условий. А то – гарантированные высокие урожаи в любой год!

– Может, дожди еще пройдут, поправят… – с надеждой сказал Петр Васильевич.

– Может, пройдут, а может, нет… Гаданье! Скорей всего, что нет. Я прогнозы на будущие декады смотрел, перемен не обещают, все одно – устойчивая сушь…

Феоктист Сергеич аккуратно подравнял листки, торчащие из блокнота, бережно его спрятал. Блокнот был потертый, растрепанный. Он путешествовал с Феоктистом Сергеичем не один год, страницы его густо пестрили записи, сделанные в колхозах, нужная Феоктисту Сергеичу цифирь из агрономических статей и книг, которые он читал; потеряй он этот свой блокнот – горе его, наверное, не знало бы предела…

У Феоктиста Сергеича было прозвище, под которым в районе его знали даже те, кто ни разу не слышал его имени-отчества: внештатный районный агроном. Ему бы и быть агрономом – по всему своему складу, горячему интересу к этому делу, но жизнь рано увела его из деревни, от сельского хозяйства совсем в другую сторону – на армейскую службу. Служил он, видно, хорошо, потому что и орденами его наградили, и дослужился до подполковника. Когда вышел в отставку, годы его были хоть и пожилые, но еще не старые, здоровье позволяло работать, и его направили сюда, в район. Дело бы ему нашлось по силам и знаниям в любом колхозе, в любом совхозе. Феоктист Сергеич загорелся, помолодел даже, —наконец-то займется тем, к чему всегда тянулась его душа. Но встретилось препятствие: жена ни в какую не соглашалась уезжать из города. Менять городскую квартиру на деревенскую избу? Асфальт на пыль и грязь? Носить ведра от колодца? И Феоктист Сергеич спасовал, не хватило у него характера переломить несогласие супруги, настоять на своем. Остался в городе, в квартире на восьмом этаже, с коврами и полированным мебельным гарнитуром – и со скукой пенсионерского ничегонеделания. Однако земля, поля, сельский труд влекли его, без этого он не мог, и он стал ездить в район, где не довелось ему работать, просто так, из интереса, болел за колхозные дела, переживал районные успехи и неуспехи. Побывает в одном-двух колхозах, пройдет по полям, фермам, будто и впрямь внештатный районный агроном, поговорит с колхозниками, трактористами, бригадирами, при случае и с начальством покрупнее, – скоро его уже все узнали, а сам он в районе знал всех поименно, – посидит где-нибудь в сторонке на собрании полеводов, животноводов, птичниц, механизаторов, послушает горячие перепалки – как вести дела дальше, что мешает, какой перенять опыт. На людских сборищах, особенно при начальстве, Феоктист Сергеич голоса не подавал, помня, что он постороннее, никем не уполномоченное лицо и нет у него никакого права встревать в деловые разговоры колхозников. Но в беседе один на один, вот как с Петром Васильевичем, Феоктист Сергеич увлекался, хотелось и ему высказать свое мнение, поразмышлять вслух. Он был начитан, накопил дома целую библиотеку по сельскому хозяйству, был в курсе всех новшеств и последних достижений, памятлив на цифры, – их он особенно любил, старательно собирал и записывал в свой блокнотик, ибо, как он говорил, через статистику только и можно познать суть. В районе относились к нему по-разному. Одни смотрели на него как на странного чудака, не вполне нормального, другие – даже подозрительно: что это за человек такой, чего он ходит, смотрит, что, собственно, ему надо, кто разрешил? Петру Васильевичу поначалу он тоже показался не совсем понятным, ибо так уж, видно, ведется среди людей, что самое непонятное – это бескорыстие, но потом он разглядел добрые, всегда приветливо-внимательные глаза Феоктиста Сергеича, точно два ясных голубых фонарика, горящие из-под его седоватых бровей, застенчивую, почти постоянную на его лице, как бы тихо ласкающую каждого встреченного им человека улыбку. В прошлом году, осенью, пахали позднюю зябь, вздымали на всю глубину тракторных плугов. Было студено, дул северный ветер. Феоктист Сергеич, в старой своей армейской телогрейке, вот с этим рюкзачком за плечами – с термосом, куском городского хлеба в бумаге, круто сваренными яйцами, солью в аптечном пузырьке из-под сердечных пилюль, забрел на полевой тракторный стан. Как раз садились обедать, пригласили и его, накормили пшенным кулешом с салом. Феоктист Сергеич набродился уже по полям, смачный кулеш, подернутый пленкой, с рыжими шкварками, разжигал аппетит, и ел он с нескрываемой охотой, обжигаясь, по-крестьянски подставляя под деревянную ложку кусочек хлеба. Потом Петр Васильевич курил свою законную послеобеденную цигарку, а некурящий Феоктист Сергеич прихлебывал из термосной крышки горячий заваренный еще дома чаек, и они не спеша, как два старых товарища, разговаривали, – вспоминали войну, каждый вспоминал свой фронт: Петр Васильевич – как отступали из-под Чернигова и Курска к Дону, Феоктист Сергеич – калининские леса, коварные топи, как солдаты на себе, на своих спинах и плечах, за десятки километров подносили снаряды к пушкам и «катюшам», потому что никакому транспорту было не пробраться по бездорожью. Там, на Калининском, в одном из полков Феоктист Сергеич был начальником штаба. Ни разу не пересеклись с Петром Васильевичем их военные дороги, большие расстояния разделяли их фронты и воинские части, но они говорили – и казалось, будто они воевали вместе, плечо к плечу, такая одинаковая, в общем, была война, что на Дону, что под Калинином. Одинаково мерзли в снегах, в тесных продымленных землянках, хлебали один и тот же суп из горохового концентрата, заправленный «вторым фронтом» – консервированной свиной тушенкой, одинаково убивало рядом товарищей, с которыми еще за минуту до этого скручивали из одной газеты, из одного кисета цигарки…