Метафизика власти - Александр Рубцов

В этой особой онтологии не имеет принципиального значения, находятся ли новые 89,9% в пределах погрешности. Не так важно даже, что эти проценты реально отражают – триумф пропаганды, предустановку в технике опросов, смещения выборки, готовность пуганого обывателя отвечать «правильно» или неподдельное чувство массы. Важнее виртуального результата его массированный виртуальный вброс. Страна во всех своих стратах, от бомжа до министра и олигарха, живет с вбитым в головы знанием того удивительного, чудесного, непреложного и неустранимого факта, что поддержка лидера равна 90% (именно так: например, «девять десятых» уже звучит как-то хуже, не столь триумфально). В режиме электорального персонализма рейтинг вождя – и в главном только он! – защищает власть от народа, заодно парализуя оппозицию. В этом особый смысл слова «гарант».

С точки зрения грядущего кризиса здесь тройная проблема: выдержит ли этот рейтинг спад, обвал, а тем более коллапс; что защитит элиты от масс и от взаимного погрома, если точечной легитимации власти не станет; что делать, если эта защита вдруг покажется ненадежной, хотя бы гипотетически? Тут как на море: если вам только приходит в голову мысль, не зарифить ли паруса, значит, уже поздно.

Предельные рейтинги – явление аномальное. В мирное время они чаще сопутствуют экономическому чуду (и то не всегда), а здесь у нас все наоборот. Остается опора на всячески культивируемую и нагнетаемую экстраординарность ситуации. Схема проста: Россия встает с колен, и ей за это объявлена война. Война ведется вовне и изнутри, ракетами и грантами, санкциями и печеньем. Отсюда – необъявленный и пока лишь намеченный режим чрезвычайного положения. Политически он обозначен как перспектива и опция на крайний случай – но виртуально, в общем и массовом настроении уже введен. За всем этим взбадриванием маячит тень «ужасного юриста» Карла Шмитта: суверен имеет право объявлять чрезвычайное положение и действовать в его рамках; чрезвычайное положение есть аналог чуда; оно фактически объявляется с появлением фигуры суверена и с момента окончания bellum omnia contra omnes…

Наша схема. Внутри страны эта война всех против всех уходит с лихими 90-ми, но в мире только разгорается и прекратить ее может лишь наш суверен, только уже не местного, а мирового масштаба. Суверенитет России как гарант мирового порядка, восстанавливаемого лишь участием нашего гаранта, ради чего можно пожертвовать всем, в том числе благополучием и политическим суверенитетом самого народа, которому не впервой спасать мир. Теперь мы спасаем человечество от американского ига. Вы это одобряете? – а как же!! Вот и весь рейтинг доверия. Остальное вообще вне поля зрения – как в телевизоре, так и в мозгах.

Вопрос, как долго это может продолжаться. Малейшая остановка – и люди успевают оглядеться вблизи себя, кое-что посчитать. Все положенные на историю кривые популярности показывают стандартные пики вокруг 80%: большие сокрушительные рейтинги совпадают с маленькими победоносными войнами. Это смог даже Медведев с Грузией. Но теперь всплески уже не имеют права быть эпизодическими. Рейтинг обязан быть стабилен и не показывать негативных трендов. Значит ли это, что война для России теперь должна стать явлением обыденным и хроническим? Значит ли это, что интенсивность боевых действий, хотя бы и виртуальная, должна нарастать по мере ухудшения социально-экономической ситуации? Значит ли это, что на коллапс у нас есть ядерный шантаж?

Проблема скорее в другом: как можно поддерживать чудо чрезвычайного положения, не имея ресурсов на крупные, затяжные противостояния и внутреннюю мобилизацию?

Один способ известен: поражение от победы никто не должен отличать. Прежде чем получить коленом, надо красиво свернуть кампанию с имитацией выполненной миссии. Как в боевиках со спецназом: «Уходим».

Но тут же надо иметь, куда снова ввязаться с чувством братского или вселенского долга. Это не просто, хотя до сих пор удавалось. Стратегия Скарлетт: подумаю об этом завтра. И то, что поводы поднять тонус и рейтинг падают с неба, лишний раз подтверждает важность элемента чуда в феномене чрезвычайного положения. Помазанник судьбы – даже не очень отдаленная аналогия с богоданной монархией. Беда лишь в том, что Бог не может быть обманщиком, а вот судьба – индейка.

Неотступный образ: человек бежит, не имея возможности остановиться, но виртуозно, акробатически перескакивая с льдины на льдину. Вот только бежит он на юг и от берега.

Время, которому ты служишь

В прошлом году в статьях о метафизике власти тема легитимности связывалась прежде всего с политикой. Но процессы легитимации есть также в познании и эстетике, в повседневных практиках, в любом сообщении – во всем, что нуждается в объяснении и оправдании. Такое расширение позволяет увидеть особого рода политику в науке и искусстве, в индивидуальном самосознании, но многое открывает и в собственно политическом: в психологии протеста и в необычных реакциях власти на обострение проблем с легитимностью.

Наука занимается одновременно исследованием, но и легитимацией открытого. Работают логика и социология знания, цеховые традиции, процедуры (вывод, доказательство, верификация, фальсификация). Можно говорить о легитимности теории, эксперимента, человека как ученого и даже науки и знания в целом – для общества и человечества. В жизни искусства также есть производство артефактов и ценностей, но и система их легитимации, процедуры признания, среда интеграции. В этом схожи (при всех отличиях) истины, шедевры, святые и святыни, гении, президенты, лидеры и авторитеты.

Сейчас цеховая, экспертная легитимация вытеснена вкусами политиков и функционеров, держателей и распорядителей богатств. В шаговой доступности от Кремля от казенных щедрот возникают персональные галереи живописцев, плохо обученных академическому рисунку, но любимых президентами и градоначальниками (это как-то связано, когда лижут в политике и по холсту). В проекте канонического учебника вся культура 1917—1922 гг. представлена одним Чапаевым, «русский авангард» исчерпывается Татлиным, но зато путинский период увенчан гениями Церетели, Шилова и Глазунова. Наука и вовсе отдана в управление административному органу, чего в истории не было никогда.

Можно все списать на разгул сорвавшейся с цепи бюрократии и власти, опьяневшей от того, что в философии называлось волей к воле. Люди тестируют рубежи произвола. Власти мало думать, что она может все, – важно доказать себе и всем, что она может что угодно. Отсюда, в частности, этот конкурс абсурда в Думе.

Проблема легитимности возникает всегда, когда кончаются автоматизм и самоочевидность, когда начинают говорить и спорить: об истине, вкусах и убеждениях. Но это относится и к личной биографии, как только к ней перестают относиться автоматически, без самоочевидного. Собственная жизнь может быть для человека более или менее легитимной – в разной мере объяснимой и оправданной. Есть такое слово: самоуважение.

Что такое нынешний российский протест в плане внутренней (для себя) легитимности биографий людей, у которых все остальное хорошо? Вряд ли он сводится к претензиям нового поколения на участие в политике и власти (как это звучало, в частности, в некоторых пояснениях, адресованных отцу нации на Валдае-2013). Вряд ли это исчерпывается даже ответом на ограничение всякой прочей самореализации – в бизнесе, искусстве, науке. Здесь даже максимальная успешность часто не снимает проблем внутренней легитимности биографии. Вполне состоявшегося человека может мутить от одной только обреченности прожить жизнь в этом».

Здесь масштаб деятеля конфликтует с масштабом личности. Либо фигурант просто не дорастает до этой проблемы – либо прячется от нее. Но по большому счету в понимание легитимности биографии и качества жизни входит также качество истории, в которой эта жизнь проходит. Некоторым трудно уважать себя и уважать себя заставить других, если нет возможности уважать само время, в котором ты живешь, и дело, которому ты служишь. Люди состоявшиеся и обеспеченные вдруг сами нарываются на ссылку, тюрьму или костер. Это дико, если не понять, что человек может сам портить себе жизнь, чтобы не испортить биографию, которую в режиме oнлайн наблюдает и оценивает его референтная группа.

Власть тоже это понимает, но с обратным знаком. Когда люди вконец теряют репутацию, они пытаются искоренить само это понятие и все, что с ним связано. Если бы не было этой массы диссертаций, уворованных политиками и функционерами, их надо было бы специально создать и защитить», расследование замотать и даже очевидное оставить без последствий. Не то что репутации нет у кого-то: ее нет вообще – в стране, в природе.