Моховая, 9-11. Судьбы, события, память - Сборник статей

Ветер перемен шестидесятых принес новые мысли, новые идеи. Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко – они духовно воспитывали целое поколение. Но, увы, услышать их можно было только в Москве. Там люди ночами стояли в очередях, чтобы попасть на выставку или встречу с писателем. Провинцию это коснулось мало. Или не коснулось вовсе.

– Как повлиял на вас ветер перемен начала девяностых?

– Эта революция научила меня пониманию многих вещей и процессов. Но это опять же пришло позже. А тогда. На момент распада Советского Союза я находилась в Камбодже, где заведовала кафедрой в университете. К нам относились там с большим уважением как к представителям могучей страны. Когда же все рухнуло, мы, представители Украины, оказались никому не нужными. Советское посольство в одну ночь стало российским, украинского просто не было. Нас очень быстро выдворили из страны.

Дома оказалось не лучше. Привычный мир стал непонятным и даже враждебным. Люди начали сводить исторические счёты, адресуя свои обиды главным образом мертвым. Мой мозг отказывался понимать не только процессы и события, но и родных, близких мне людей. Например, во Львовском государственном университете закрыли кафедру русского и украинского языков как иностранных. Не только я, но и много других преподавателей – лучших преподавателей! – оказались без работы. Что делать? Как жить дальше? Чем кормить детей? Многие кандидаты и доктора наук избрали карьеру рыночных торговцев, многие уехали в Европу чернорабочими. И в то же время почти все во Львове поздравляли друг друга с победой. «Свершилось! Наконец-то свершилось!» – такими словами встретили меня, прилетевшую из Камбоджи, мои коллеги Львовского государственного университета имени И. Франко.

Пришлось заново учиться жить. Я стала ловить себя на мысли, что теперь для меня вполне осязаемой стала хрестоматийная фраза о том, что тот или иной писатель или поэт не смог принять идеи революции 1917 года. Я не научилась понимать, но перестала осуждать Шаляпина, Рахманинова, Бунина за то, что они уехали за рубеж, не приняв жесткие условия революции 1917 года.

– Если считать первую демократическую революцию знаковым событием в вашей жизни, это было трагическое событие?

– Нет, конечно! Но довольно драматическое. Знаковым я считаю его прежде всего потому, что заставило меня многое понять и многое переоценить. В моей жизни появились другие ценности. Как никогда раньше – обостренное чувство семьи, мои близкие стали для меня самым важным в жизни.

Изменилась и сама жизнь. Опять, как и много раз до этого, спасала работа. Я всегда была убеждена, что профессионалы не пропадут. Я очень рада, что тогда родилась идея возродить Университет, который стоял у истоков высшего образования в Украине. Когда-то таких учебных заведений было три – Киево-Могилянская, Острожская академии и Ставропигийская школа во Львове. Все они выросли из братских школ и предназначались главным образом для талантливых детей мещан, т. е. тех, кому не под силу было оплачивать учебу в Европе, но кто своим умом, своим талантом мог принести много пользы своей земле.

…Вот такое интервью. Кратко обо всем, что мне пришлось пережить и переболеть. Сейчас я работаю в университете «Львовский Став-ропигион». Я декан факультета прикладной лингвистики. И действительно горжусь тем, что принимала участие в созидании чего-то действительно стоящего. Ведь родившееся в XV веке Ставропигийское братство со временем превратилось в целую просветительскую империю – школы, книгопечатание, музей, институт… и даже собственные корабли, которые доставляли по реке Сан бумагу из Европы во Львов для печатных мастерских. А главное – все это давало возможность бесплатно или очень дешево получать образование детям бедняков. И эту, можно сказать, главную идею университет внедряет в жизнь и ныне. Нам удалось привлечь внимание не только широких научных кругов, но и бизнесменов, которые помогают нуждающимся студентам материально. Особенно радует то, что уже два года подряд мы занимаем 2-е место по прикладной лингвистике среди высших учебных заведений Украины.

И еще горжусь своим внуком Ильей, студентом Музыкальной академии г. Линца в Австрии, молодым, но уже известным в мире скрипачом, лауреатом многих международных конкурсов. Радуюсь, что у дочери Оли и зятя Виталия все хорошо – они оба концертирующие преподаватели специальной музыкальной школы города Новый Сад в Сербии. Словом, жизнь продолжается, мир опять обрел краски, и я чувствую себя нужной и полезной.

Филологические фрагменты. Часть вторая[1]

Памяти сокурсников Галины Девятниковой, Святослава Котенко, Александра Полторацкого, Ираиды Усок, Евгения Мартюхина, Михаила Ананьева

Дмитрий Урнов (США)

Тени незабытых предков

«Когда было мне лет четырнадцать, папаша мой ни о чём не имел понятия настолько, что я с трудом его выносил. Потом, когда мне уже перевалило за двадцать, я поразился, до чего же старик мой за эти годы поумнел».

…Однажды, курсе на третьем, пришла мне в голову блестящая идея, и на ближайшем зачете я её изложил. В «Евгении Онегине», говорю, хотя пушкинский поэтический роман и считается «энциклопедией русской жизни», пропущен 1812 год: судьба хранила Евгения до того бережно, что даже такое общенациональное испытание, как Отечественная война, его миновало, хотя он и являлся современником наполеоновского нашествия на Россию. Позвольте, молодой человек, возразил принимавший зачет профессор Б., а как же «Нет, не пошла Москва моя…»? Я не сдался. Это, говорю, факт биографии автора, а не событие в жизни героя. «У Пушкина, – старикан тоже упорствует, – все намеком».

Старый чурбан меня, разумеется, завалил, но не переубедил, однако, в памяти у меня всё же остались его слова о непрямом выражении, характерном для Пушкина. И вот уже в аспирантские годы взялся я за книгу И. Л. Фейнберга – только что вышедшие «Незавершенные работы Пушкина». Речь в монографии шла о том, что у Пушкина оказалось незаконченным, лишь намеченным, самим поэтом уничтоженным и вроде бы безвозвратно утерянным. Хотя моей темой, отношением Пушкина к Шекспиру, маститый автор специально не занимался, однако он реконструировал оставшееся у Пушкина в черновиках и набросках, подсказывая путь к пониманию пушкинских замыслов и намерений: что брошено у Пушкина намёком, то связано с целой системой его размышлений.

Прочитал я этот труд, прочитал, когда допустили меня в спецхран, «Поэтическое хозяйство Пушкина» эмигранта Вл. Ходасевича, прочитал М. М. Покровского, алексеевский фолиант[2] ещё не вышел, но проштудировал я пояснения Г. О. Винокура в седьмом, единственном из вышедших, томов Пушкина в Academia. Стали появляться, и стал я читать статьи американской пушкинистки русского происхождения Антонии Гляссе, а уж она по вскользь брошенным пушкинским намёкам добралась до таких скрытых значений, что, стало казаться мне, Пушкина я вовсе и не понимал. Из читанного перечисляю о поэтике, помимо истолкований и биографий, которые, разумеется, тоже читал. И чем больше я читал, тем снисходительнее становился в оценке моих университетских учителей.

Роман (профессор Самарин Роман Михайлович) донимал меня своими замечаниями и требованиями, пресекая полёт моей мысли. «Я думаю» или «я полагаю» он уничтожал, указывая, что я не думаю и не полагаю, а всего лишь повторяю по неведению давно уже думаемое и полагаемое. За мою точку зрения он выпорол меня публично, а между тем я сказал, что думал, когда мне поручили от имени факультета приветствовать на Ленгорах латиноамериканских гостей-писателей. Поручили, я и сказал, что, с моей точки зрения, Пабло Неруда – большой поэт, а Жоржи Амаду – замечательный прозаик.

Досталось же мне от Романа за мою точку зрения! Как потешался надо мной весь зал – вспомнить страшно.

Спустя целую жизнь, волею судеб, оказался я перед американскими студентами. А они мне говорят, что, по их мнению, Шекспир – неплохой драматург. Уж я их разносил, уж я их метелил за все муки мои…

Лидь-Николавна (Л.Н. Натан), преподавательница английского, у которой в подгруппе из тринадцати человек я был тринадцатым после одиннадцати отличниц и двенадцатого четверочника – Святослава Котенко, та вовсе не давала мне жизни. Донимала грамматикой. Что же мне, стилем своим поступиться ради каких-то правил? Жертвовать самобытностью и сутью того, что я хочу высказать, ради артиклей и, видите ли, согласования времён?

И вот недавно от редактора американского получаю замечания по рукописи «Гамлет в России». Замечаний немало, в основном на ту тему, что она, редакторша, не вполне понимает, в чем суть того, что я хочу сказать. А в самом конце: «Но должна признать, что мне ещё не приходилось читать рукописи, в которой бы иностранец так уверенно пользовался артиклями и не путал времен».