Болтун. Детская комната. Морские мегеры - Луи-Рене Дефоре

Одной из причин моего стыда было как раз то, что я с ранних лет гнушался людьми, не умеющими держать язык за зубами и предающими огласке свои сокровенные мысли — то ли ради извращенного удовольствия, доставляемого нарушением внутренней дисциплины, которая, на мой взгляд, украшает человека и, во всяком случае, служит основой умственной гигиены, всем нам безусловно необходимой, то ли ради краткого, на пару минут, избавления от какой-то навязчивой идеи, а то и просто ради грязновато-сладострастного унижения перед одним из себе подобных. Возможно, что в этой особенности характера и крылся подлинный источник замкнутости, мешавшей мне, как я сказал в самом начале, налаживать теплые отношения с друзьями. Доверить другому даже пустячную тайну или пуститься с кем-либо в откровенности единственно из нежелания обидеть этого человека — для меня то же самое, что пойти на сделку с дьяволом, променять душу на несколько лет благополучия. Не глупо ли платить за мимолетное наслаждение вечной огненной пыткой! В том, чему дали возвышенное название исповеди, я вижу лишь крайне предосудительное и дорого нам обходящееся проявление слабости; особенно же подозрительными, и в этом никто меня не разубедит, выглядят в моих глазах дружеские отношения, если каждый из друзей только и делает, что подталкивает другого к драгоценным признаниям. Сколько раз я ни наблюдал хорошо знакомое всем нам зрелище, которое являют собой двое мужчин с взволнованными, сосредоточенными и улыбчивыми лицами, раскрасневшиеся, склоненные друг к другу над столом, где высится батарея пустых бутылок и стынут остатки обильной трапезы (полюбуйтесь только, как они притворяются, будто их связывает полное единство мнений, с какой простодушной беззастенчивостью, разгоряченные едой и недурным винцом, делятся взахлеб заветными мыслями, испытывая, если судить по их лучезарным лицам, тихое сердечное просветление), сколько раз ни проходил мимо исповедальной кабинки, где, укрывшись в благодетельной темноте, поочередно бормочут исповедник и кающийся прихожанин, никак не решающиеся оборвать это перешептыванье, эти нескончаемые вопросы и ответы, — меня воротило с души или, еще хуже, в голову мне ни с того ни с сего ударял чудовищный гнев; я заметил, что при виде столь низменного времяпровождения, узаконенного, впрочем, одобрением одних и безразличием других, на меня всегда накатывает дикая брезгливость, сменяющаяся, если причиной этой брезгливости, по несчастью, становлюсь я сам, невыносимым сознанием собственного убожества. Судя по взрыву смеха, которым встретила мои признания женщина, надо заключить, что подобная распоясанность не всегда вызывает реакцию столь ожесточенную и столь враждебную (хотя в любом случае глубоко обидную для того, на кого она направлена). Понять это нетрудно, ведь человек, допускающий при всех такое непотребство, выглядит не просто наглецом, но еще и шутом. Она не отвернулась от меня с гадливой миной, как, смею утверждать, поступил бы на ее месте я: она громко расхохоталась. И открыто возвестила этим вульгарным смехом о своем предательстве — если, конечно, не предполагать, что, с самого начала принадлежа к лагерю моих врагов, она нарочно вселяла в меня уверенность, будто наши судьбы чудесным образом соединились и я всегда найду в ней надежную и преданную союзницу, всячески подчеркивала нашу тайную близость и, благодаря редкому природному очарованию, игравшему ей на руку, вводила меня в заблуждение относительно своих намерений, — словом, пускала в ход все средства, чтобы я ничего не заподозрил и не вышел из комической роли; хотя, разумеется, нельзя исключать, что она лишь пыталась вытянуть из меня то, чего могла желать девица определенного пошиба. Одно мне во всяком случае кажется несомненным: именно воспоминание о ее смехе, а не о том, как проявлялось негодование остальных слушателей, стало для меня настоящим озарением, высветившим всю постыдность и смехотворность моего поступка; именно оно наполнило меня чувством почти физического унижения и заставило осознать, что я пережил своего рода жизненный крах, который мне никогда не удастся изгладить из памяти, и что сколько бы я ни напрягал воображение, реабилитируя себя в собственных глазах, мне вовеки не оправиться от нанесенного удара. Да, у меня были все основания видеть в этом смехе справедливое воздаяние за то, что я повел себя нецеломудренно и выставился нагишом перед столь широкой и малоподходящей аудиторией, в чем теперь и упрекал себя с глухой яростью. Наверно, мне скажут, что мое желание извлекать из всего скрытый смысл граничит с бредом. Разве я сам не признал, что в баре меня напрочь покинуло привычное благоразумие? Зачем с таким усердием описывать и обсуждать самые заурядные события, которым непредвзятый человек вообще отказался бы придавать серьезное значение? Чем, в конце концов, нахлынувшее на меня отвращение к себе отличалось от тех чувств, что испытывают с похмелья многие алкоголики, и какая связь существует между ним и постигшим меня припадком болтливости? Ясное дело: мне хочется доказать свою исключительность, вот я и лезу из кожи, стараясь возвести совершенно ничтожные следствия к причинам, которые должны выглядеть слишком неординарными, чтобы их можно было счесть ничтожными. Одно из двух: либо я в гордыне своей отказываюсь признать, что напился, что у меня из-за этого развязался язык и поведение мое действительно приобрело гротескные черты, вполне достойные смеха; либо вновь, как бывало уже не раз, предстаю жертвой обычного обмана чувств. Проще сказать, читатели только обрадовались бы, допусти я, что и пережитый мною восторг, и мое желание выговориться, и охвативший меня вслед за тем стыд следует без всякого разбора отнести единственно на счет хмеля, вскружившего мне голову, и что, по зрелом размышлении, все эти эмоции надо считать лишь различными гранями моего нетрезвого состояния. Никогда, ни под каким предлогом я не соглашусь смотреть на случившееся подобным образом. Я первым подчеркнул роль возбуждения, овладевшего мною после нескольких выпитых рюмок, однако я же утверждаю и при любых обстоятельствах буду утверждать, что переоценивать значение спиртного в данном случае просто глупо, что монолог мой не имел ничего общего с пьяным бормотаньем выпивохи, с околесицей, заслуживающей смеха или хотя бы улыбки. Дело в другом: как бы человеку ни хотелось излить то, что лежит на сердце, ему, я убежден, не следует переходить границы приличия, — иначе рискуешь подвергнуться осмеянию или навлечь на себя гнев. На мою долю выпало убийственное осмеяние.

Между тем я добрел до конца узкого переулка, выходившего к каналу, и, свернув от набережной вбок, пошел по соседней улице, то и дело оглядываясь, хотя вообще-то мне казалось маловероятным, что кто-нибудь вздумает меня выслеживать. В сущности, я не тревожился всерьез и тогда, когда делал вид, будто рассматриваю те редкие витрины, что еще не были закрыты ставнями, — остановки, позволявшие мне бросить косой взгляд на ближайший перекресток, где, как я ожидал, могла возникнуть чья-то неясная тень, прорисовавшись на заснеженном асфальте или на оклеенной рваными плакатами стене, которую расчертили полосами желтого света газовые фонари. Потом я двинулся дальше и вышел на рыночную площадь, в это время года выглядевшую темным пустырем: глазу там не за что было зацепиться, разве что на заднем плане смутно виднелись безжизненные каменные строения, словно щеголявшие своей кладкой в соседстве с несколькими прокопченными дощатыми развалюхами, давшими приют каким-то захудалым, по большей части безымянным, лавчонкам. Над комьями пахнувшего аммиаком свежего конского навоза, которые с непристойной отчетливостью выделялись среди отпечатков копыт на снегу, кружились вороны: их громкое карканье походило на скрежет ржавых металлических жалюзи. Ничто в этом оголенном и на удивление заброшенном пространстве не напоминало о сутолоке ярмарочных дней, когда здесь собирается вся округа, когда площадь заполняется множеством спорящих, горланящих и бурно жестикулирующих людей. Я с наслаждением вдыхал тихий морозный воздух, щипавший мне ноздри и покалывавший легкие своими животворными иглами. Чуть позже, сделав еще несколько шагов и оказавшись поблизости от величественной статуи, стоявшей, если не ошибаюсь, в самом конце широкого, обсаженного деревьями, но тоже пустынного и мертвенного бульвара, за которым проглядывал длинный ряд обветшалых домов, я почувствовал, и на этот раз с полной уверенностью, что за мной кто-то идет. Тут же повернувшись, я внимательно оглядел всю улицу. Ничего необычного: только волна поземки, поднятая внезапно усилившимся ветром, да несколько крутящихся обрывков старых газет, которые всегда носятся в утреннем полумраке по городским мостовым. Телеграфные провода у меня над головой непрерывно издавали странное пронзительное гуденье, как если бы стужа, пропитавшая воздух, вдруг обрела голос. Я прибавил ходу, но не прошел и десяти метров, как вновь послышалось негромкое мерное поскрипыванье, вторившее моим шагам; вместо того чтобы посмотреть назад, как минутой раньше, я пустился бежать со всех ног по проезжей части, прерывисто и жадно дыша, но почти сразу же у меня закололо в боку, пришлось сначала изрядно сбросить скорость, а потом и вовсе остановиться. Спустя мгновение я услышал торопливые шаги — судя по ясному звуку, в полусотне метров, не дальше. Я оглянулся, дернувшись так резко, словно страдал нервным тиком, но не увидел даже какой-нибудь подозрительной тени, — только метрах в тридцати от меня, на грани света и темноты, стояла ручная тележка, поставленная у края тротуара торчком, так что ее оглобли были воздеты к туманному небу: она неподвижно застыла в подрагивавшей, как стекло на морозе, ночи, которую прорезали широкие сернисто-желтые лучи фонарей. Едва ли сумею объяснить, почему на меня так тяжело подействовал вид этой одинокой тележки, этих оглобель, молитвенно тянувшихся к невидимому небу и как будто выражавших, хотя в тот момент я не до конца это осознал, мою собственную тоску, — во всяком случае, это зрелище наполнило меня ужасом, паническим желанием ринуться вперед и с разбегу прорвать колышущуюся преграду тьмы. Нечасто на меня находит такая дурь. Все же я взял себя в руки и продолжил свой путь вдоль площади, выдерживая разумную скорость, — правда, я несколько увеличил шаг, но больше не оглядывался. Мне так же трудно было бы назвать причины не менее скверного чувства, пронзившего меня в тот момент, когда, огибая высившуюся над домами церковь, величественно-оцепенелую, какой и подобает быть общественному зданию, я услышал, как во мраке вдруг начали ритмично бить колокола: звон таял в ледяном воздухе, множащиеся отзвуки безлико и глухо наплывали друг на друга, словно превратившись в голос моей печали — низкий и ранящий, яростный и заунывный голос. Особенно же худо мне стало, думаю, оттого, что из-за этого раскатистого, густого звона я утратил возможность прислушиваться к легким звукам шагов и дыханию незримого преследователя. Я, как мог, спешил удалиться от церкви — гнетущей, грозной и, пожалуй, враждебной громады, лишь усиливавшей откровенно неприятное впечатление, которое производил этот квартал. Помню, как разозлила меня в ту минуту стая сварливых ворон, с громким гвалтом возившихся в мусорной куче; я даже метнул в них пару камней, но не преуспел — тяжело взмахивая крыльями, они дружно снялись с места и вновь уселись на моем пути немного поодаль. Тут я припустил во все лопатки, хотя опять стал задыхаться; ко всему прочему выпитое спиртное отдавалось болью в животе, словно там перекатывался раскаленный булыжник; домчавшись до конца бульвара, упиравшегося в невысокий холм, я свернул в какую-то улочку и побежал мимо мрачных домов с верандами, перед которыми на облезших газончиках кое-где торчали чахлые деревца: картина, постепенно выходившая из полумрака, напоминала смазанную, бессмысленную, зловещую фотографию. Эта улица вывела меня на другую, более широкую, со стройными рядами деревьев по обеим сторонам, а та в свою очередь подвела к воротцам городского парка. Войдя в него, я сразу же почувствовал, что это и есть место, куда меня непременно должны были принести ноги, хотя причин, чтобы направиться именно сюда, а не в какой-либо другой район, у меня не было, — все случилось так, будто я стал жертвой тончайших расчетов безымянного преследователя, прекрасно знавшего городскую топографию и гнавшего меня через лабиринт улочек и площадей с одной целью — привести без моего ведома как раз туда, где я не помышлял оказаться ни сном ни духом. Этот парк находился на острове треугольной формы и был со всех сторон окружен водой, а с сушей связан единственным мостом, позволявшим попасть внутрь и вернуться обратно: без сомненья, мой враг не мог выдумать для меня лучшей западни. И все же я продолжал идти по дорожке, сначала забиравшей вверх, а потом спустившейся к центральной площадке — обнесенному ложноклассической балюстрадой дну небольшой котловины, где сходились и другие аллеи; здесь, под гигантской елью — той самой, что видна из любой точки города, — стояли пустые каменные скамейки, окаймлявшие полукружием толстый снежный ковер, которому с приходом теплых дней предстояло растаять и обнажить блестящий красный гравий. Я уселся на одну из скамеек, поближе к стволу дерева, перед тем тщательно сметя с нее снег сухой веткой. Как ни странно, только в этот миг я сумел расслабиться и почувствовал себя в безопасности. Испуганно озираться по сторонам было незачем, страх меня внезапно покинул. Да и чего мне было бояться? Верил ли я по-прежнему в существование врага? Скорее всего, он был целиком и полностью создан моим разогретым винными парами, а потому чрезмерно изобретательным воображением, — и я, объятый безотчетной паникой, которую усугубляло видение неминуемого возмездия, принявшего в полубезумном сознании облик человеческого существа, бежал только затем, чтобы спастись от грозившей мне кары. Теперь, непонятным образом стряхнув наваждение и уже не глядя на происходящее столь трагично, я мог с легким сердцем наслаждаться красотою места, где более не чувствовал себя затравленным и гонимым; к тому же воспоминание о целой эпохе моего прошлого, с ним тесно связанной, наделяло это место поразительной волшебной силой, овевая его чем-то далеким, весенним. Ведь именно здесь, на этой скамейке, я больше всего любил сидеть весной, когда в парке, сейчас пустынном, темном и безмолвном, бегала шумливая детвора и гуляли обнявшиеся парочки, по земле скользили солнечные блики и зеленые тени, а в воздухе звенел птичий щебет и слышались громкие возгласы, которым придавала неожиданную гулкость текущая рядом река. В этот парк, разбитый на свайном основании, мне нравилось приходить для того, чтобы смотреть на игры детей, хотя от их крика подчас можно было оглохнуть, а еще, как ни стыдно признаться, ради мрачной забавы, состоявшей в том, чтобы бесить немногих девиц, сидевших там в одиночестве, — вначале они снисходительно позволяли мне на них таращиться, потому, должно быть, что расценивали это навязчивое внимание как необходимую прелюдию, но спустя какое-то время, раздраженные моим непонятным поведением, которое, видимо, приписывали чрезмерной скромности, отворачивались, переставали бросать на меня косые взгляды и выставлять напоказ свои ножки, — а иногда, то ли разгадав мою стратегию, то ли окончательно отрезвленные моей пассивностью, резко вскакивали и, с пламенеющими от негодования щеками, уходили прочь. Многолюдный или опустелый, парк, однако, был способен привлечь меня и сам по себе: этот песчано-травяной треугольник, одной вершиной рассекавший воду наподобие носовой части корабля, лежал, мне казалось, на самом краю света, и с моей скамейки я мог созерцать не только водоскат, по которому с гребня плотины бежали светящиеся прозрачные волны, превращаясь внизу в нагромождение белой кипени, прошитой камнями, но еще и всю уходящую вдаль реку с вереницей переброшенных через нее мостов, не поддававшихся, даже если бы видимость была идеальной, точному счету, и, наконец, по другую сторону водоската, высокие липы, нависавшие над глухой толстой стеной, — эта стена возбуждала во мне любопытство, поскольку в определенные часы дня за нею можно было слышать таинственный слитный шум: топот ног, шагавших или бежавших по гравию, голоса, азартно перекликавшиеся в ходе какой-то игры, — а потом все эти звуки разом обрывало сухое дребезжанье колокольчика. Жаль только, что мне не дано передать спокойное и в то же время пронзительное чувственное наслаждение, какое я испытывал, неподвижно сидя на этой скамье, откуда мог любоваться ландшафтом, соединявшим в себе, насколько хватал глаз, блестевшую воду, здания, зеленую листву и над всем этим — облака, которым сообщал магическое сияние весенний свет; нежась под ласковыми лучами солнца, защищенный от ветерка, в это время года еще очень свежего, плотным пальто, я часами разглядывал проходивших мимо меня людей, сверкающую струну стального моста над плотиной и, запрокинув голову, — светло-изумрудный свод ели, нависшей надо мною всей своей вышиной (картинки, прямо скажем, самые обыкновенные), а заодно — прислушивался к бессвязным разговорам гуляющих, радостным крикам детей, быстрому журчанию воды, бурлившей под металлическим мостом; эта параллельная работа зрения и слуха давно уже стала для меня неотделимой от весьма своеобразного чувства, которое может возникать в самый неожиданный момент и в связи с первым попавшимся, нисколько не замечательным предметом или человеком. Примерно такого: пусть все вокруг течет, струится, а я — я ничего не делаю посреди этого бескрайнего потока, только смотрю и слушаю. Пожелай кто-нибудь меня из этого сладкого забытья вырвать, я, видимо, реагировал бы раздраженно и, движимый инстинктом самозащиты, отвечал даже на безобидный вопрос грубым словом или жестом, хотя позже наверняка раскаялся бы и просил у обиженного прощения. Впрочем, до того, чтобы защищаться от досадного вмешательства посторонних, дело ни разу не доходило, и по очень простой причине: на меня никто не обращает внимания. (В моей невзрачной внешности, сколько я на нее ни сетую, есть и выгодная сторона: она позволяет вести свободную жизнь и ничем себя не стеснять.)