Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle - Макс Фриш

Но разве этого не достаточно?

Райнхарт рассказал об открытии, вызывавшем у него когда-то такую гордость. Это был обвал, когда обрушилось все вокруг, и мир стал богаче, богаче за счет необозримых далей ужаса, за счет просторов сновидений. Оказывается, всякое бытие в любой момент открывает выход в безграничность. Он стал свободен для полного отчаяния! Это было опьянение, дуновение небесной пустоты и просветленности. Мы не знаем, что такое наша жизнь, но она вовсе не то, что мы старательно строим в своем воображении, — в какой-то момент мы постигаем эту истину. И назад дороги нет! Как нет и забвения, даруемого лживыми и надуманными утешениями!

— Все, что обычно именуется воспитанием, — это школа маскировки, наш наследник — страх, рожденный маскировкой всего настоящего, всего ужасного, всего кошмарного, что только существует на земле! Чтобы убедиться в тщетности маскировки, достаточно окунуться в поток времени. Мы должны жить и показывать то, что существует; именно художник должен раскрывать безбрежную действительность человеческой души. И его не заботит, что должно быть! Как не тревожит это и Господа Бога, оставляющего все, как оно есть. Как должны мы быть благодарны за то, что живем! За то, что мы — бренные существа, которые способны увидеть все вечное и с ужасом постигают неизбежность своей смерти; но зато они могут постигнуть и красоту, а также то, что больше красоты, которая всего лишь имя, одно из многих… А еще надо уметь быть благодарным за боль, за страх, за отвращение, за тоску, за глухое отчаяние, за все, что переживает наше сердце, всю внутреннюю реальность, натягивающую тетиву нашей жизни, быть благодарным за вечную неопределенность, из-за которой наша жизнь парит в неизвестности, как раскаленное светило!

Райнхарт разгорячился, пока говорил.

Теперь он замолчал.

Что он, собственно, хотел этим сказать?

Райнхарт смущенно схватился за свою трубку, стал набивать ее и, остановившись на мгновение, тщательно раскурил, так что дым поднялся над его плечами, когда они пошли дальше, вверх по солнечным склонам наступавшего вечера.

— А теперь, — спросила Ивонна, — вы в это больше не верите?

Райнхарт пожал плечами:

— Но и этого недостаточно… Это понимаешь в каждый час, когда честен с самим собой, и тем не менее продолжаешь заниматься живописью, год за годом! Проявляя талант, приобретая успех и все меньше ощущая веру. Зная, что на земле должно быть что-то еще, совершенно иное.

Они остановились передохнуть на хуторе. Ивонна, счистив палочкой мягкую землю со своей обуви, встала и тут ощутила предательский приступ слабости, а тем временем Райнхарт, крича и стуча, искал кого-нибудь в доме, пустующем в рабочий день.

Появилась девочка с косичками.

У ряда низких окон, заполненных сплетенными растениями и солнцем, косыми лучами проникавшим в тишину деревянного дома, они получили заслуженную еду, сало с хлебом, ломавшимся влажными ломтями. Райнхарт пил сидр, Ивонна, сидр не любившая, — молоко, она делала вид, будто привыкла к такой деревенской трапезе, как и Райнхарт, точивший ножи один о другой, так что они играли в солнечных лучах. Обычный будний день, тишину которого нарушало только жужжание мухи и кудахтанье кур во дворе, наполнял их праздничным чувством сбежавших с уроков школьников, и все вопросы, на которые не было ответа, словно скрылись за ширмой утешительного счастья, вежливо тушуясь, не требуя, чтобы их принимали всерьез… Ивонна и Юрг посмотрели друг на друга, словно в первый раз. Девочка с косичками, по-крестьянски застенчивая и любопытная, принесла еще хлеба. Вся семья была в поле. Вечернее солнце висело в снопах света, пробивавшихся через разрывы облаков, словно золотые стрелы.

Они ели, почти не разговаривая.

У оконного стекла жужжала муха.

Волна счастья, близкого к печали, охватила и покачивала вечерний час, странное ощущение бытия и просветления, неожиданной общности, поджидавшей их в этом крестьянском доме, понимание того, что они встретились. Еще не возникает вопроса о том, что будет дальше, все еще заполнено ощущением, как многое было бы возможно в этой жизни. Из них двоих Ивонне больше досталось в жизни; из смертной дрожи, с которой приходилось сталкиваться, словно благодарность, без раскаянья и обвинения, появилось и обозначилось как цель то, о чем она прежде не подозревала и во что не верила, словно плод, упавший из пышной листвы пережитого, как последняя надежда, о которой еще стоит думать — неужели можно стать для другого человека чем-то большим, чем приключение, чем интересное событие, чем воспоминание?

Быть может, Райнхарт был просто бесконечно моложе.

Прошли недели, наполненные работой.

Та мартовская прогулка осталась позади, словно сон, серебристое облачко над страной воспоминаний, — и, возможно, умнее всего было бы больше не видеться.

Райнхарт обитал тогда в небольшой мастерской, которую соорудил вместе со старшим товарищем, известным скульптором, который позднее уехал за границу, раздосадованный теснотой родной страны. Вообще-то в свое время это был сарай садоводческого хозяйства, постепенно заглохшего, так что между новыми домами теперь оставалась только зеленая прогалина с поблескивавшими стеклами теплиц и заросшими сорняками заборчиками. Да и сам сарай весь зарос зеленью. Это было деревянное, светлое сооружение, где раньше рассаживали цветы по горшкам, плели венки, мыли и продавали зелень. Тут еще стояла замшелая бочка, наполовину вросшая в землю, а над ней помешался согбенный желоб, собиравший дождевую воду.

Однажды, утро было уже в разгаре, он позвонил в дверь и поинтересовался, не слишком ли это было для нее, в тот день? Разумеется, рассмеялась она, это было слишком!

Встреча, которую оба, следуя житейской мудрости, старались оттянуть как можно дальше, принесла ожидаемое разочарование в полной мере, но не потому, что ее вид, реальность опровергали его воспоминания и воображение. Напротив. Все сохранялось за границей его впечатлений, вопреки попыткам понять, и даже осознание непостижимости происходящего не делало его более постижимым. Он видел ее лоб, нос, рот, глаза; все было на месте, и в то же время невозможно было сказать, как она выглядит. В какие-то моменты у нее вообще не было лица, как ему представлялось, и это обескураживало больше всего. Не единожды он решал посмотреть на нее совершенно трезво, отстраненно и внимательно, когда она войдет в очередной раз. Она и в самом деле входила — но каждый раз получалось так, что он смотрел словно сквозь нее, на равнину, где шумело море и плыли облака…

Райнхарт пришел на ужин.

На столе горели свечи, почти по-рождественски. Он растерянно сидел перед сверкающими серебряными приборами. Пахло растопленным воском, с улицы доносился шум дождя. Повод для торжества невозможно было даже упомянуть. А то, что она рассказывала, тонуло в глубоком изумлении, за пологом пьянящего ощущения от того, что он сидит вот здесь, ощущения, которое тайком захватило его и ввергло в крайнее смущение. А свои ответы он получал, возясь при этом с черной кошкой, из какого-то далека, из непостижимости. «Только поосторожней с кошкой, — предупредила Ивонна, — она очень ревнива».

После длительного молчания будто снаружи раздался звонок — он смог поднять глаза и оглядеться… Увидел он, правда, при этом не много: потолок, терявшийся в полумраке над свечами, книги, цветы в шаровидной стеклянной вазе, стоявшие в воде стебли увенчивали маленькие серебристые шарики; увидел он и Ивонну: она сидела прямо, в глазах — отблеск свечей.

За окном шелестел дождь.

— Райнхарт, — спросила Ивонна, — почему мы не встретились раньше?

Время близилось к полуночи. За окном все так же лило в ночной тишине; все рассказанное и подуманное висело над ними словно дым, и Ивонна, жмурясь, дунула, чтобы отогнать его от своего лица… Поддавшись полночному капризу, она стала высчитывать, когда они могли бы впервые встретиться на этой планете. Они занимались этим с дотошной обстоятельностью, составляя список городов, в которых успели побывать в своей жизни, и оказалось, что они могли бы увидеться, когда ей было еще восемнадцать. Как она тогда выглядела? Она вытащила свои фотографии, целую шкатулку, Райнхарт устроился на ковре по-турецки, с потухшей трубкой во рту, она сидела на сундуке.

На снимках она не всегда была одна, с ней были мужчины, смеющиеся, словно ухватившие за хохол вечность. Не всегда одни и те же. Один из них обнимал ее, прижимал к себе и показывал рукой вдаль, а волнуемые ветром пряди волос закрывали ее лоб… Снято на Эйфелевой башне, осенним утром. Синева над бесконечными крышами.

Париж, произносит Райнхарт, вынимает трубку изо рта и кладет руку на раскрытую страницу альбома. Райнхарт тоже бывал в Париже — но опоздал на неделю!