Я был в расстрельном списке - Петр Филиппов

Наивно было верить в то, что офицеры побегут ночью на Дворцовую площадь. Понимая, что это очередная учебная тревога, они не торопились. Осознавали формализм этих тревог и адмиралы, приезжавшие ночью проверять готовность к войне нашей автобазы. Поскольку командир нашей части спал дома, а на автобазе из начальства находился только дежурный механик, фактически его и проверяли. Получалось, что именно от него зависела оперативная готовность советского флота к войне. Когда такая проверка боеготовности выпала на мое дежурство, я не удержался от вопроса адмиралу: «В Ленинграде с 2 до 4 часов ночи мосты разведены, с Васильевского острова в другие районы не попасть. Вы нагрянули к нам с тревогой, когда мосты уже сведены. А если бы тревога была настоящей, скажем, в 3 часа ночи? — Не вашего ума дело, в 3 ночи война не начинается. Исполняйте свои обязанности».

Эта история о зря призванных на службу матросах-водителях и глупых учебных тревогах — лишь маленькая толика военно-номенклатурного безумия. Но она показывает, до какого маразма могут доходить чиновники в погонах и без них. Преподаватели, описывая студентам жизнь в СССР, должны честно рассказывать, о том, сколько сил и средств СССР вкладывал в бессмысленные оборонные проекты, сколько производилось ненужного оружия и как от этого прозябал в нищете народ. Жаль, что этот маразм сегодня возвращается. Телевидение опять насаждает идеологию осажденной крепости. Вновь мы противостоим всему миру, вновь раздуваются расходы на оборонку, вновь собранные с народа налоги идут на генеральские прихоти в ущерб образованию и здравоохранению. Когда же мы вырвемся из этой безумной колеи?

«Доры» и катер

Чтобы дойти до цели, человеку нужно только одно — идти.

Швербот «Мёва» стал для наших парусных забав слишком мал. Мне посоветовали поискать лодку в рыбколхозах, списанную, но годную к восстановлению. Рассказали, что есть такая посудина в поселке Вознесенье на Онежском озере у истока реки Свирь. Поселок служил базой Северо-западного речного пароходства. Поездом и автобусом я добрался до места. Рядом с пирсом рыбколхоза увидел две «доры» — деревянные сейнеры, длиной около 15 м каждая. Они были изъяты у немцев по репарации еще в 1945 году. Во время шторма «доры» разбило о причал, в бортах были пробоины ниже ватерлинии, они сели на грунт. Впрочем, важно, что кромки бортов выступали над поверхностью воды, это давало шанс поднять их со дна собственными силами.

Я оплатил лодки в бухгалтерии колхоза — по 100 рублей за каждую (месячная зарплата инженера). Уговорил присоединиться ко мне, пожертвовав отпуском, своего институтского друга, Виктора Тихого.

И вот мы на месте, начинаем подъем. Я нырнул в холодную воду и на глубине заделал пробоины старыми матрасами. Ведрами мы вычерпали по 20 тонн воды из каждой «доры». Они всплыли. Обвязали каждую «дору» тросом вокруг корпуса и по бревнам, с помощью бульдозера, выкатили их на берег. Заделали обшивку корпуса свежими деревянными вставками, законопатили и обмазали варом. Посудины приобрели пристойный вид. Дело было за движками. Можно ли восстановить дизель после длительного пребывания в воде? Инженер-механик ремонтной базы пароходства вынес приговор: «В дизеле главное — плунжерные пары в топливных насосах. Это очень тонкая вещь, они притираются попарно. Капля воды выводит пару из строя. После года купания этим дизелям дорога на свалку».

Мы расстроились, но не сдались. При вскрытии движков увидели, что коленвал и шестеренки редуктора покрыты слоем налипшего масла, вода их не тронула. Решили попробовать, залили солярку, дернули маховик — двигатель завелся. Вода не смогла вытеснить солярку из плунжерных пар, детали провели год в смазке, двигатель работал ровно. На второй «доре» двигатель решили не восстанавливать, разобраться с ним в Ленинграде, а пока взять ее на буксир. На все работы по «дорам» у нас ушло четыре недели.

Еще нас заинтересовал стальной катер, который когда-то таскал паром на переправе через Свирь. Его списали, но корпус был в пристойном состоянии. Пошли договариваться с начальником переправы. По документам катер был утилизован, но отдать его нам он боялся. «На меня телегу напишут, будут неприятности. Надо, чтобы коллектив был не против. Купите телевизор и поставьте в раздевалку, пусть женщины развлекаются». Так в обмен на телевизор мы получили корпус катера и прицепили его лагом к «доре»-инвалиду. Взяли обоих на буксир. И таким караваном двинулись вниз по Свири к Ладожскому озеру.

Спустились по течению на 20 км. Впереди Свирское водохранилище. А приборы показывали нулевое давление масла. Если ничего не предпринять, движок «доры» скоро выйдет из строя. Пришлось выбрасываться на берег. Всем караваном выползли на прибрежную песчаную отмель. Отпуск у Виктора закончился неделю назад, он переживал, что его уволят. И, когда мимо на моторке проплывал охотник, я уговорил довезти моего компаньона до Вознесенья. Там Виктор сел на самолет и на следующий день вышел на работу.

Я остался один с тремя лодками. Проходившие мимо суда поднимали волны, они выталкивали лодки на берег. Сам сдвинуть их в воду я уже не мог. Бросить все это добро на берегу Свири? Тогда ради чего месяц каторжных работ?

На мое счастье появился маленький буксир, чья команда обслуживала бакены фарватера. Они посоветовали мне прицепить свой караван к плотам, которые сплавлялись по реке к Ленинграду. Более того, сдернули буксиром лодки с отмели и отогнали их на плес водохранилища. Там я бросил якорь и стал ждать плот. Из еды у меня остался только кусок копченого сыра, хлеба не было. Прошло 3 дня. Мимо шли круизные красавцы теплоходы. Я махал им белым платком, они мне сигналили в ответ: «Расходимся правым бортом». Взять караван на буксир они не могли. Еды нет, до берега километр, вода ледяная, мне не проплыть это расстояние. Что делать, не знаю.

И вот, наконец, из-за поворота реки показался буксир-плотогон. Одновременно от берега отчалила моторка и направилась ко мне. Она подошла на 10 минут раньше плотогона. Выяснилось, что два интеллигента из Ленинграда, посланные в колхоз по разнарядке райкома партии косить сено, ежедневно наблюдали, как я пляшу по палубе с белым платком, и решили, что что-то не так. Выпросили у местных моторку и прибыли на помощь. Я был им благодарен, но плотогон был уже рядом. Прошу их не отплывать, подождать пока проведу переговоры с капитаном буксира.

Капитан согласился помочь, я завел на плот свои швартовы. Попрощался с интеллигентами и повторно стартовал к Ленинграду. Обсудил с капитаном, что мне делать с дизелем. Он обнадежил: «Этот двигатель может работать вообще без давления масла. А если хочешь, чтобы давление было в норме, промой масляный фильтр». Что я и сделал. Завел дизель — давление в норме, могу плыть самостоятельно. Но был уже вечер. Я решил идти с плотогоном до устья Свири. Отправился спать в кубрик.

Среди ночи меня разбудили: «Вставай скорее, твоя “дора” тонет!». «Дора» с нерабочим двигателем уже черпала бортом воду. Видимо, напоролась на топляк. Понимаю, что скоро на дно уйдут и она, и катер. Схватил топор и разрубил канаты, которые их связывали. Раненая «дора» ушла на дно, а вместе с ней фотоаппарат «Зенит», которым отец был награжден на войне. Он лежал на полочке в носовом кубрике. Но без него домой мне возвращаться было никак нельзя.

Капитан буксира каким-то образом притормозил караван. Мы почти стояли. А «дора» лежала на глубине 4 м. Сбросив одежду, прыгнул в воду. Предстояло донырнуть до лодки, проплыть через машинное отделение в кубрик, нащупать на полке фотоаппарат да еще и вынырнуть. На это потребовались несколько минут и весь мой спортивный опыт. А команда буксира всерьез решила, что я утонул. Удивились, когда я вынырнул, держа в руке фотоаппарат. А мне пришлось сушить его на крышке двигателя буксира, пока мы плыли до Ладоги. Но он заработал!

В Свирице я поблагодарил капитана плотогона и ушел в самостоятельное плавание по Ладожскому каналу. Построенный еще в XVIII веке, он изобиловал разводными наплавными мостами. Когда подходил к очередному мосту, его порой не успевали развести, надо было останавливаться. Ставил движок на нейтралку, и лодку постепенно относило к берегу, она садилась на мель. Мост открывали, а сойти с отмели я не мог. Помогало четырехметровое бревно на борту. Прыгал за борт, заводил бревно рычагом под нос «доры», упирался изо всех сил и сталкивал лодку на глубину. Забирался по веревочному концу на палубу, затаскивал бревно и плыл дальше.

До Шлиссельбурга дошел вечером. Надо бы заночевать, но так хотелось домой! И я решился идти ночью. В воде отблески береговых огней, бакенов не различить. Чудом не попал под форштевень встречного буксира. Но к 3 часам ночи вошел в пределы Ленинграда. Набережные пусты. Ни людей, ни машин, город будто вымер. Шел по Средней Невке, тишина, спокойствие, все прекрасно. Ищу протоку к яхт-клубу Кораблестроительного института. Обычно ориентиром служил ствол дуба в два обхвата, многие годы лежавший на берегу Невки. Правило было такое: как его достигнешь, клади руль налево к берегу, и в кустах тебе откроется узкая протока. Там я собирался поставить лодки для будущих работ. Увидев знакомый ствол, я направил нос на кусты и… со всего разгона воткнулся в берег. Протоки не было. Пока мы поднимали со дна и конопатили «доры» на Онеге, в Ленинграде произошло наводнение, бревно отнесло метров на 100 вверх по реке.