Ловушка - Натиг Расулзаде

– А ты там была? – язвительно спросил Гасанов. Жена промолчала.

– Как бы я его отблагодарил?! – вдруг вспылил Гасанов через несколько минут, когда жена уже забыла, что сказала. – Как ты себе вообще это представляешь? – раздраженно поинтересовался он. – Дать ему денег надо было? мы двадцать лет в приятельских, дружеских отношениях, и я должен был перечеркнуть эти отношения и дать ему денег?

– Почему обязательно денег? – пожала плечами жена. – Можно было привезти ему фрукты. Гранаты.

– Ага, – покивал Гасанов, чувствуя, что начинает закипать. – Ты вспомни, в каком состоянии мы уезжали из дома, после того, как в Баку два козла в белых халатах заподозрили рак… О гранатах надо было мне тогда позаботиться… Остроумно, ничего не скажешь…

Жена промолчала, но через несколько минут, когда Гасанов, забыв об их разговоре, читал газету, что принесла ему стюардесса, вдруг сердито сказала:

– А хотя бы и денег! Ты думаешь, он на свою зарплату купил машину?

Гасанов дико взглянул на жену.

Несколько раз он ездил на кладбище и подолгу стоял над могилой Айтен, вспоминая ее. Он не ждал, что именно здесь на него нахлынут чувства, он острее ощутит утрату, станет больно, спазмы сдавят горло, он поплачет и облегчит немного свое сердце. То, что предположительно он должен был почувствовать над ее могилой, он чувствовал каждый день, с той минуты, как утратил ее. Сюда он приходил еще и для того, чтобы проверить, на месте ли пистолет, который он постарался как можно более надежно спрятать близ ее могилы. Убедившись, что никого нет ни рядом, ни поодаль, он вырывал ямку, доставал большой плоский голыш, а под ним крепко завернутый в целлофан и тряпку короткий ствол, маленький, надежный бельгийский бульдог, ждущий своего часа. Убедившись, что все в порядке, он также аккуратно заворачивал оружие и клал его обратно, придавив камнем и засыпав землей. Отряхивал с рук землю и, постояв еще немного, шел назад, разомлевший и сонный от чистого кладбищенского воздуха. Я в ловушке, думал он, нельзя быть ни ублюдком, ни убийцей, судьба поймала меня, до сих пор все шло неплохо, но теперь я в ловушке.

По телевизионным новостям он узнал, что представители Министерства внутренних дел собираются на встречу с инвалидами карабахской войны, объявившими голодовку по поводу их малой пенсии. Происходило это во втором по величине городе республики, тележурналисты забрасывали жителей страны мрачной информацией о прохождении голодовки, нагнетая и без того напряженную социальную обстановку среди населения. Инвалиды требовали фантастического увеличения их пенсии – на сто процентов – что само по себе было бы вполне выполнимо в стране с огромным нефтяным и газовым потенциалом, но все дело в том, что в этой богоспасаемой стране, где имел удовольствие (или несчастье – на ваше усмотрение) родиться гражданин Гасанов, львиная часть прибыли шла в карман отдельных индивидов, добившихся высокого положения, а другая – шакалья – часть шла на нужды, так сказать, отечества и народа, имевшего в этом отечестве быть-с. А делиться своими доходами с голодающими никто, естественно, не хотел. Еще была проблема с этими голодающими приятелями: стоило им уступить, как другие части и частички населения тоже могли бы потребовать. Знаете, как это бывает в сумасшедшем доме: один кричит – я не сумасшедший! Другие тут же отзываются: раз он не сумасшедший, тогда я тоже не сумасшедший! Короче, опасно было создавать прецедент, так как могла начаться цепная реакция, и правительство это хорошо понимало, опасно было удовлетворять требования голодающих, с другой стороны – опасно было и не удовлетворять их требования, потому что голодающие голодали всерьез и настроены были решительно, вплоть до того, чтобы костьми лечь, и не принимали не только пищу или воду, но также и врачебную помощь. И пока правительство искало компромиссное решение, пресса подняла жуткий вой по поводу грядущих бесславных смертей людей, что защищали эту землю от агрессора. К голодающим то и дело ездили то одни, то другие – представители интеллигенции, члены парламента, матери павших в боях – и все уговаривали покушать. Теперь было принято решение отправить представителей Министерства внутренних дел. Возглавлять эту делегацию должен был однофамилец Гасанова. Гасанов-журналист, уже отчаявшийся ухлопать своего недруга в родном городе, посчитал это благоприятным знаком, выпросил командировку к голодающим и, предварительно наведавшись на кладбище, поехал на день раньше официальной делегации.

На следующий день он встретил своего однофамильца на пресс-конференции для журналистов, проводимой в здании городской прокуратуры. Выступающие, в основном, работники министерства, депутаты парламента, городские активисты дружно осуждали голодовку, считали, что это не метод борьбы с собственным правительством, что в настоящее время этот необдуманный акт, предпринятый инвалидами, может, благодаря оппозиции, иметь нежелательный резонанс по всему миру и ударит по авторитету страны как независимого и демократического государства. Такие речи там велись. Гасанов наслушался этой демагогии за свою журналистскую жизнь с лихвой. Он даже записывать не стал.

– А! Тезка, и ты здесь! – фамильярно обрадовался ему однофамилец, встретив в коридоре после заседания, шагая в плотном кольце сослуживцев и подчиненных в штатском, будто уже был получен сигнал о покушении на него. – Читаю, читаю твои статьи, – продолжал он тоном маститого писателя, беседующего с начинающим, – остро пишешь. – Вроде бы одобрил, а вроде бы и пожурил. – Что ж, талант себя проявляет! – Он взял Гасанова под руку и отвел в сторонку; окружение осталось жевать траву, переминаясь с копыта на копыто. – Тут, понимаешь ли, такое дело, – начал он и у Гасанова тревожно и радостно забилось сердце, подсказавшее ему, что долгожданный момент настает и он, Гасанов, должен воспользоваться им. – Давай-ка, прогуляемся, прервал сам себя Гасанов и потащил Гасанова к выходу из грозного здания.

Они вышли на улицу. Светило солнце. Бродили люди с хмурыми лицами, плохо обеспеченные электроэнергией и зарплатой, мрачно оглядывались на двух Гасановых, заподозрив их в том, что они только что сытно пообедали. Улица перед прокуратурой была чистой, но другая, глухая, куда Гасанов завел Гасанова, кажется, не подметалась с окончания Великой Отечественной войны: кучи мусора навалены у стен домов, они увидели ленивую крысу, не обратившую внимания на них, несмотря на высокий чин Гасанова, и тащившую что-то из кучи, чьи-то кишки, наверное. Гасанов почему-то представлял, что произойдет это на кладбище, но случай распорядился иначе, и он покорился.

– Видишь ли, тезка, – стал развивать свою мысль Гасанов. – Ты – знаменитый журналист, у тебя великий дар увлекать читателей своими мыслями, суждениями, ты убедительно пишешь на всякие темы, особенно на социальные и криминальные. Я, правда, читаю твои статьи, и уверен, на сегодняшний день ты – один из самых лучших в своей профессии в нашей стране. Я человек военный, и скажу прямо – ты нужен мне сейчас. Что, если мы с тобой заключим тайный, очень тайный договор, будем знать только мы вдвоем: я дам тебе материалы, которые еще ни разу не использовались, так сказать, компромат на этих бездельников. И ты… Это была бы сенсация… Остальные журналисты, полагаю – большинство – пойдут за тобой. Я знаю, пишущая братия уважает и считается с твоим мнением… А я могу сделать тебе много хорошего, много полезного. Как ты смотришь на этот союз?

Гасанов дал ему договорить. В пылу своего монолога тот ушел на несколько шагов вперед и уперся в глухой переулок. И, задав вопрос, услышал у себя за спиной характерный щелчок взводимого курка. Он резко обернулся. Журналист с расстояния двух метров целился ему в грудь.

– Ты?! Ты что?!.. – опешил Гасанов.

– Дело в том, – спокойно произнес журналист, – что ваши люди допустили маленькую оплошность: пистолет вложили ей в правую руку. Дело в том, что она была левшой. Вот он, этот пистолет. Вы так самоуверенны, что даже не дали себе труда сделать все аккуратно.

– Погоди, погоди, – торопливо, взволнованно начал опытный Гасанов, зная, как важно в такие моменты уболтать противника, целящегося в тебя, тем более, что тот сам стал говорить, если б хотел просто убить, не надо ему было произносить столько слов. – Погоди. Опусти револьвер, ты можешь пораниться. Это ошибка, выслушай меня. Ошибка, поверь… Подумай, тебя закатают в тюрьму до конца твоей жизни, тебя убьют в тюрьме, не делай этого, опусти пистолет…

Гасанов говорил торопливо, ему очень хотелось жить в этот момент и очень не хотелось умирать, но он понимал, чувствовал, что не то говорит, что это – пустое, его слова не действуют и не могут подействовать, он лихорадочно искал главные слова, самые важные слова, которые должны быть сказаны в эту минуту, и вдруг память, несмотря на охвативший его страх, услужливо подсказала: