Отцы наши - Уэйт Ребекка

В детстве Малькольм считал, что Джон испытывает к отцу такое же отвращение, что и он сам. Но позже с изумлением обнаружил, что это не так. Когда они были подростками, даже когда отец был в особо дурном настроении, Джон всегда защищал его, и в конце концов Малькольм перестал говорить что-либо об отце, опасаясь, что Джон ему все перескажет. Став взрослым, Джон все-таки не дошел до того, чтобы утверждать, что самодурство отца пошло им на пользу, но если об этом заходила речь, просто пожимал плечами и говорил: «Он обращался с нами так же, как его папа обращался с ним. Нам это никак не навредило, правда?»

Малькольм не был в этом так уверен. Отцовские побои не закалили его — старшего сына, на которого все возлагали надежды, — а, наоборот, сделали боязливым: он все время сознавал собственную слабость, все время вздрагивал в ожидании удара.

Казалось, что Джон не то чтобы восхищается отцом, но, во всяком случае, лучше его понимает. Сколько бы отец ни драл его за уши и ни швырял о стену (и, возможно, думал впоследствии Малькольм, он преувеличивал в своих воспоминаниях частоту подобных случаев), Джон никогда на него не обижался. Иногда даже появлялось чувство, что он гордится тем, что не сопротивляется отцу. Можно было бы подумать, что если их отец и любил кого-нибудь (хотя слово «любовь» было к нему мало применимо), то это должен был быть Джон, сносивший все молчаливо и стоически, никогда не плакавший даже в раннем детстве и излучавший желание угодить отцу. Но тот был ко всему этому глух. Отец был разочарован тем, какой Джон маленький, тощий и слабый.

— Счастье, что крофт ему не достанется, — говаривал он. — Да он не сильнее овцы.

— Оставь его, Джек, — мягко заступалась мать. — Может, он еще вырастет. — Это было все, на что она была способна, защищая своего младшего сына, в любом случае никакого влияния на отца она не имела.

Ради Малькольма она отваживалась на большее, возможно полагая, что ему больше нужна ее защита. Малькольм знал, что не может оставаться бесстрастным, как Джон, когда отец ярился. Он был не таким смелым, как младший брат, хотя и был крупнее. Отец ужасал его, и мать, видимо, об этом знала. Много раз, когда отец бывал рассерженным или пьяным, или рассерженным и пьяным (может быть, дети не убрали за собой, не сделали работу по дому, совершили какой-то небольшой проступок в школе, а чаще всего не было никакой причины, кроме того, что он ненавидел свою жизнь и ничего не мог с ней поделать), она говорила ему, что Малькольма нет дома, что он не вернется до ужина, а на самом деле прятала сына в спальне, пока отцовский гнев не поутихнет. Для Джона она так не старалась, что Малькольм в детстве воспринимал как должное и стал задумываться над этим, только когда уже почти повзрослел. Он всегда знал, что мать любит его больше. Время от времени она говорила ему, какой он особенный, как он похож на нее, а Джон — на отца. Малькольм этого не замечал: у Джона с отцом не было ничего общего, и он и представить не мог, чтобы кто-то стал бояться его. Но мать вела себя с ним холодно и отстраненно, а Малькольма обожала. Она обнимала его и ерошила ему волосы, но он не помнил, чтобы она хоть раз сделала так с Джоном. От этого Малькольму было в равной степени приятно и стыдно. Позже он размышлял, не потому ли мать была так равнодушна к Джону, что он сам был независимым, замкнутым и непонятным. Но еще позже до него дошло, что, скорее всего, это поведение Джона было просто реакцией на безразличие матери.

Малькольм не помнил, чтобы они с Джоном в детстве обсуждали мать, за исключением одного случая. Джон тогда зашел в их общую спальню, швырнул на пол сумку (эта деталь отпечаталась особенно живо, хотя Малькольм понятия не имел, сколько им было тогда лет) и сказал:

— Она меня не любит. Она меня никогда не любила.

Малькольм помнил и то чувство вины, которое он тогда испытал, и то, как неловко ответил:

— Это неправда. — Хотя оба они прекрасно знали, что это так.

Джон повернулся к нему, изо всей силы толкнул и прошипел:

— Заткнись! Что за хуйню ты несешь!

У Малькольма перед глазами до сих пор вставало его перекошенное от гнева лицо. Тогда он действительно был похож на отца. Больше они эту тему не обсуждали.

Через много лет, после похорон матери они вдвоем напились в гостиной у Джона, когда остальные гости уже разошлись. Катрина и Хизер заглядывали к ним время от времени и приносили закуски, оставшиеся от поминок, — сосиски в тесте, чипсы и сэндвичи, но в конце концов решили больше не беспокоить мужчин.

Это был один из немногих случаев с тех пор, как они были детьми, когда Малькольм чувствовал близость со своим братом. Они смеялись, вспоминая, как мать постоянно мыла им шеи, ее коллекцию вязаных салфеток, как она тихо закатывала глаза, сталкиваясь с характером своего мужа (она была по-своему смелая женщина). Затем Малькольм сказал по-пьяному сентиментально, стараясь сохранить это ощущение единства между ними:

— Я знаю, она была непростым человеком. Но я думаю, что она старалась изо всех сил.

— Она была старая сука, — отрезал Джон лишь слегка заплетающимся языком. — Удивляюсь, как отец ее терпел. Это ее блеяние, ее дурацкие жалобы.

Малькольм был так потрясен, что не нашелся что ответить. Но с тех пор он никогда не забывал, что, хотя они с Джоном выросли в одном доме, у них были совершенно разные родители, совершенно разное детство.

КОГДА УМЕР ОТЕЦ, МАЛЬКОЛЬМ был уже ПОМОЛВ-лен с Хизер. Потом он думал, что без ее твердости и здравого смысла он бы ни за что не справился с Крофтом. Были моменты, особенно в первые трудные годы, когда он завидовал Джону, на котором не лежало никакой ответственности, от которого никто ничего не ожидал и который сбежал при первой возможности в Глазго, чтобы выучиться на бухгалтера (отец, как и следовало ожидать, разнес его решение в пух и прах, а вот мать, похоже, впечатлилась).

Но Хизер была намного умнее упрямых Бэрдов, всех вместе взятых. Она сказала прямо, безо всяких обиняков:

— Мы не сможем достаточно заработать на крофте, поэтому нам нужен план. — Хизер обожала планы, и Малькольм ей никогда не мешал. Но он был благодарен ей за то, что она ни разу даже не намекнула, что он должен избавиться от крофта. Во всем остальном он бы ей уступил, только не в этом. И поскольку единственным, что его заботило, был крофт, он с радостью прислушивался к ее планам.

У Хизер был талант изворачиваться, находить все новые способы пополнить тот скромный доход, который они извлекали из разведения овец. Она работала в магазине, а еще собирала на берегу съедобные ракушки и продавала их в рыбные магазины в Обане, делала сувениры для туристов — ожерелья из раковин, серьги с бисером, акварельки, вязаную одежду из овечьей шерсти. А Малькольм, как и большинство островитян, брался за всякую дополнительную работу. Одно время он, как и отец, был гаваньмейстером, но эта работа ему не нравилась, потому что слишком часто и слишком надолго отвлекала его от овец. Так что, когда Томми уехал, он с радостью передал ее Дейви Макфи, который и рад был ее взять. «Я давно на нее глаз положил», — сказал он тогда Малькольму. А Малькольм стал вместо Дейви утром и вечером водить по узкой островной дороге школьный автобус, привозил и развозил горстку детей, посещавших начальную школу на острове. Так или иначе, они с Хизер справлялись.

После первого инсульта у Хизер — ей было всего пятьдесят — Малькольм отказался от крофта. Раньше он думал, что от такого решения у него сердце разорвется, что это совершенно невозможно, но, когда пришла пора, оказалось, что решать тут нечего. Он не мог поступить иначе. Состояние Хизер ухудшалось, она не могла за собой ухаживать (хотя сама она это отрицала), а врачи предупреждали, что возможен второй инсульт. Так что, если ей отпущено немного времени, Малькольм хотел провести его вместе. Они с Хизер давно пришли к соглашению, что детей у них не будет, и сейчас он испытывал только легкое сожаление, что у него нет сына — или хотя бы дочери, — которому он мог бы передать крофт. Иногда Малькольму приходила в голову идея, что когда-нибудь Томми может вернуться, и тогда он обрадуется, обнаружив, что крофт его дожидается. Но это была такая абсурдная фантазия, что Малькольм не делился ею даже с Хизер.