Явочная квартира - Дерек Картун

— Не могу сказать, что отношусь к нему иначе, чем к остальным. Но вот его жена… Она мне решительно не нравится.

Баум предпочел жену Котова не обсуждать.

— Вот ещё что, — вспомнил он. — Запись твоих с ним бесед. Что-то маловато для двух недель. Но, может, наши друзья из ДГСЕ их подсократили, прежде чем нам передать?

— Какие две недели? — удивился Уэддел.

— Сбежал он 15 декабря…

— Неверно.

— А передали его нам 29 декабря.

— Тоже неверно.

— Будь добр, уточни.

— Он позвонил нам прямо с улицы 2 декабря, ровно в четверть третьего. Париж — то есть ДГСЕ — мы известили через три дня, то есть пятого. Виссак явился на следующий день. Потом нас попросили ещё подержать Котова у себя, пока в Париже все к его приезду подготовят. Не очень деликатная просьба, но какие счеты между союзниками? Так что мы устроили супругов в одном загородном доме, а неделю спустя, 13 декабря Виссак позвонил, что его люди приедут через пару дней и заберут Котова. Что и было сделано, — заключил Артур Уэддел.

— Любопытно, — произнес Баум.

— Что именно?

— Все эти задержки. Выходит, к нам он попал спустя шесть недель после побега.

— Не мне, иностранцу, судить, в какие игры играет ДГСЕ, — сказал Уэддел, — В нашем департаменте свои разборки.

— Но зачем Виссак старался выиграть время?

— Норовил урвать кусочек славы? — предположил Уэддел, — Большой соблазн — самому раскрыть дело, пока оно ни за кем не числится.

— Пожалуй.

— А насчет скудости наших записей — тут все ясно. Этот субъект нам не доверяет. Почему-то предпочитает американцев. Любят они американцев, эти советские.

— Не имел он дела с Хааглендом…

— Свалился товарищ Котов на нашу голову, — вздохнул Баум.

— А знаешь, что Базз Хаагленд попросил передать им Котова?

— Точно известно?

— Не совсем.

— Получит его только после нас.

Они ещё посидели, выпили, вполне довольные друг другом.

— Самое лучшее, конечно, — произнес, наконец, Артур Уэддел, — забыть напрочь нашу недолгую встречу.

— Естественно.

— Мои коллеги не хотят встревать в это дело, — пояснил Уэддел.

Они поболтали ещё немного о старых временах, о нередких конфликтах между спецслужбами и о том, что считается политически правильным и допустимым.

— В нашей работе всегда две этики, — сказал Баум. Ему нравилось время от времени пофилософствовать, это осталось у него с юных лет, когда он учился в духовной семинарии и был полон религиозного энтузиазма. Прямолинейная этика, которой мы, простые смертные, стараемся следовать: этот человек шпион, он причиняет вред, может погубить кого-то, мы знаем его имя, располагаем доказательствами и хотим задержать. Это, я бы сказал, этика сиюминутной ситуации. Прав — неправ. Виновен — невиновен. Наказание соответствует преступлению. Но тут на сцену выходит политик, а у него этика другая. Назовем её этикой, растянутой во времени во имя пользы.

Баум зажег сигарету и допил коньяк. Он наслаждался собой.

— Конечно, ваш герой много чего натворил и должен быть выявлен, разоблачен и наказан — заявляет политик, — Но с точки зрения длительной и, стало быть, более значительной выгоды следует поступать иначе. Вы говорите, ваш преступник — иранец? Возможно, так оно и есть. Но сообщите об этом в печати — и вы спровоцируете гораздо больше вреда, чем если бы вы, обнаружив этот факт, оставили его при себе, а публике, особенно иранцам, предложили бы "съедобный" вариант.

— "Raison d'tat"[8] — подтвердил Уэддел. Он и раньше слышал подобные рассуждения коллеги, сам же к философии склонен не был.

— Так что в данном случае мало достоинств, а правды и вовсе нет. Нам остается только сделать все, что от нас зависит.

— Вот именно.

Вскоре они разошлись. Баум вернулся в неуютный отель, где провел беспокойную ночь, безуспешно пытаясь примирить в уме краткосрочную и долгосрочную выгоды.

— Завтра везу его в Лондон, — сообщил Баум Алламбо. — Британцы оформили ему проездные документы и не поленились довести до моего сведения, что их консульство весьма этим недовольно.

— Это в счет будущих одолжений с нашей стороны, — рассудил Алламбо.

— Мне за что кошки больше нравятся, — сказал Баум, — Можешь говорить кошке какие угодно любезности, а она все равно ценит тебя соответственно качеству рыбки, которую получила на обед. Независимость — вот что важно, а вовсе не благодарность.

— Что-то вроде того есть у Лафонтена.

— Он говорит: никакими комплиментами не завоюешь кошачью благодарность. Точное наблюдение.

— А вы уверены, — вернулся к теме Алламбо, — что этот тип не ускользнет от вас в Лондоне? Кинется в свое посольство, маленькую пресс-конференцию проведет…

— Вовсе не уверен, а что делать? Доверить это дело никому нельзя.

— Если я могу помочь…

— Нет, спасибо.

Баум вполне доверял Алламбо, но чувствовал, что выполнить все, что следует в данном случае, надлежит самому, так он и Вавру обещал.

Проездные документы из британского консульства на улице Фобур-сент-Оноре пришли ровно через пять дней после того, как туда была послана фотография Котова. Они были на имя Свена Йоргенсена. Баум попытался представить себе, в каких умственных закоулках чиновника британского МИДа родилось это имя. Впрочем, это не имело значения.

— А в Лондоне коллеги вам помогут? — поинтересовался Алламбо.

— Официально нет. Но по моим расчетам им настолько претит сама мысль, будто советский перебежчик может удрать и обратиться к прессе, что они непременно организуют за ним наблюдение. Мне-то наплевать, но вот как бы он сам его не заметил, а то перепугается до смерти.

Паспорт Котова, предъявленный на контроле в аэропорте Хитроу, вызвал у офицера — молодой женщины с острым взглядом — едва заметное замешательство. Она сверила фото с оригиналом, секунду поколебалась, прежде чем вернуть владельцу документ и одарить дежурной улыбкой: все, мол, в порядке. Собственный паспорт Баума волнения не вызвал и улыбки его хозяин не удостоился.

Перейдя барьер, он оглянулся. Женщина сделала отметку в блокноте на своем столе, протянула руку к телефонной трубке.

— Такие вещи надо делать поаккуратнее, — сказал он своему компаньону в такси по пути в Чизик. Через заднее стекло невозможно было различить преследователя в потоке машин.

— Мы передумали, — сказал Баум водителю, — высадите нас у ближайшего метро.

Он решил, что никакая помощь с Гоуэр стрит ему не нужна.

— Это будет Хаммерсмит Бродвей, — водитель, пользуясь неосведомленностью пассажиров-иностранцев, решил, что выгодно проехать пару миль лишних.

На станции Хаммерсмит они сели в поезд линии "Метрополитен" и через 20 минут вышли на Эджвер Род.

— Я этого места не знаю, — заявил Котов, — Только почтовый адрес, куда отправил документы, а потом проверил по телефону, пришли ли они. Эджвер Род 204а.

Между индийским агентством новостей и турецкой мясной лавчонкой, торгующей кебабами, обнаружилась желтая дверь с криво прибитой табличкой 204а. Три кнопки на выбор, возле каждой — имя. Самая нижняя принадлежала некоему лицу по фамилии А. Анжелу. Пришлось позвонить трижды, пока не появилась толстая неопрятная женщина, рявкнувшая: "Что надо?"

— Я Робертсон. Пришел за письмом.

Дверь отворилась шире, женщина знаком пригласила войти. Они двинулись за ней по длинному коридору. В маленькой комнате, куда их привели, пахло какими-то мазями, в углу помещался массажный стол под белой скатертью. У стола на низком стульчике сидела, обхватив колени руками, молодая женщина, не обратившая на вошедших никакого внимания: им видна была только грива черных волос.

— Как, говорите, вас зовут?

— Робертсон.

Толстуха вытащила из-под стола ящик и, нагнувшись, принялась перебирать конверты и разного размера пакеты.

— Вот оно, — она выпрямилась и протянула Котову плотный, девять на восемь дюймов, конверт.

— Подписку продолжите?

— Нет, спасибо. Может, потом.

— Сами выход найдете?

Толстуха коротко махнула рукой в сторону двери. Вторая женщина не двинулась с места. Посетители удалились, Баум размышлял на ходу о том, как схожи бедные, населенные эмигрантами кварталы в Париже и Лондоне.

На улице, когда за ними закрылась желтая дверь, Баум привычно окинул взглядом тротуар и проезжую часть. Неприметный пикап стоял в нескольких метрах от них, за рулем человек в пальто с поднятым капюшоном — Баум приметил его ещё в Хитроу. Его поразило, что Котов так невнимателен, ничего не замечает. А на Гоуэр стрит работать умеют: слежка организована отлично.

Они шагали рядом, двигаясь к югу, в направлении Мраморной арки. Оба молчали — в мыслях у каждого был конверт. В нем — нечто, способное потрясти правительства, вызвать международные скандалы, сокрушить чьи-то карьеры, а то и жизни, вызвать множество несчастий. И вот — человек несет себе этакую штуку, будто каталог электронной аппаратуры или свой любимый иллюстрированный журнал.