Тайна переписки - Валентин Маслюков

В вальяжной позе, ни к чему не причастный, если не считать седалища под собой, — вытянулся и руки сложил на груди, откинувшись, — Жора в миг испытания оказался ни на что иное не годен, кроме как грохнуться на пол. Так он и сделал.

— Боже мой! — в непритворном испуге вздрогнула Люда.

Народ вокруг, неподалеку за столиками, оборачивался, ожидая потасовки или чего-нибудь в этом роде. Женщины готовились визжать. Валерка, не оглядываясь, удалялся.

— Ты ушибся? — спросила Люда, приподнимаясь.

— Трескин, — жалобно проговорил Жора, когда подсел кое-как, покряхтывая, к столу, — это все на твоей совести, Трескин.

— Больно? — тревожилась Люда.

— Кровоизлияния внутренние! — не сдерживаясь уже, схамил Трескин. — Кровь ему в голову бросилась.

А Жора, никого в особенности не имея в виду, продолжал говорить сам себе, в силу внутренней потребности к произнесению слов:

— Это не лишнее бывает иной раз — мысли как-то живее бегают, когда кровь в голову бросится. Живей как-то соображать приходится. У некоторых… у них ведь кровь отливает обыкновенно к другим частям тела.

— Значит, все-таки бросилась? — повернулся Трескин.

Жора, если и уловил предостережение, не видел необходимости останавливаться:

— Бросилась. Выходит так.

— Что, полечить надо?

— А ты средство знаешь? Конкретно?

— А не обидишься?

— Что ж обижаться — помогло бы.

— Ну так не обижайся! — зловеще упавшим голосом произнес Трескин и точным хищным движением ухватил Жору за нос. Конкретно.

Жора дернулся и замер.

Но все это не могло быть всерьез — Люда распрямилась в ошеломлении, метнулась взглядом. Несколько секунд было у Жоры и у Трескина для того, чтобы найти выход из того немыслимого положения, в которое они себя поставили, всего несколько секунд было им отпущено на то, чтобы невероятным усилием вывернуться… Они растратили время и мгновение упустили за мгновением.

Люда поднялась.

— Ну все, Юрик, пусти! — дурашливо загнусавил Жора. — Уже помогло, пусти! Ты же тезка!

Он начал вырываться, словно бы в шутку, ко щеки пошли красными пятнами. И все это вместе: хищная гримаса Трескина, шутовские интонации Жоры и мучительная, жгучая краска, которую Люда ощущала с болезненной дрожью, как свою, — все вместе в чудовищном сочетании вызывало у нее тошнотворное чувство.

— Больно! — гнусаво мяукал Жора. — Юрик, пусти!

Трескин пустил. Но это не имело уже никакого значения: Люда уходила. Трескин опомнился. И тотчас пришел в себя Жора. И ни тот, ни другой не посмел Люду окликнуть.

— Что это она? — произнес Трескин, будто не понимая.

— Возмутилась, — отозвался Жора так, будто бы понимал. И тронул кончиками пальцев помятый, горящий нос.

— Она вернется? — продолжал Трескин не понимать.

— Сдается мне, это все. Финиш, — снова Жора сказал больше того, что понимал в действительности.

И они молчали, пока Люда не покинула зал.

— Вот же… — Трескин матерно выругался. — Жора, надо догнать. Уговори.

— Что я скажу?

— Скажешь, что было не больно.

Жора опустил веки, потрогал переносицу и тяжко-тяжко, утомленно вздохнул.

— И скажешь, что я извинился, — добавил Трескин после чрезвычайно долгой паузы.

— А ты извинился?

— Да, я извинился. Скорее.

— Трескин…. — произнес Жора и замолк. Потом сказан: — Из этого ничего не выйдет.

— Но я извинился, — Трескин пожал плечами, по-прежнему предпочитая не понимать. — Не тяни, упустишь.

Жора вздохнул, утерся ладонью от виска до виска, упрятал лицо в ладонях… И не двинулся с места.

— Трескин, Натали обойдется тебе дешевле. Честное слово. Подбери любую на проспекте.

— К черту Натали!

— Трескин, напрасно потраченное время.

— К черту потраченное время! — Трескин пристукнул по столу.

— Послушай меня, — Жора говорил словно бы через силу. Казалось, он испытывал отвращение к самой необходимости говорить, но говорил и, озлобляясь от этого, обретал упрямство. — Люда не та девочка, которая тебе нужна. Отсутствует соразмерность. Сама по себе девочка не хороша и не плоха, тонкая душевная организация — свойство, вообще говоря, безразличное, органическое. Однако эта самая организация мешает ей понимать простые и грубые вещи. Слишком они грубы и просты, однозначны, элементарны, чтобы она была в состоянии их принять. Понимаешь?

— Сам-то ты понимаешь? — бросил зло Трескин.

— Я давно отказался от мысли что-нибудь понимать или не понимать, — возразил Жора. — Я, в лучшем случае, просто знаю. Или не знаю. Так вот, о Людочке я знаю, а понимать не берусь. Я знаю, что она не догадывается о простой вещи: всякая женщина может жить со всяким мужчиной. Почти со всяким. И всякий мужчина может жить со всякой женщиной. Людочка думает, что одни люди лучше, а другие хуже, и что есть еще такие, которые специально для нее предназначены, при каких-то особенных условиях выращены и по достижении нужной степени зрелости законсервированы до самого момента встречи с ней. Не понимает же она того… вернее сказать, не знает, что всякий человек сосуществует с другим до тех пор, пока он, она, оно ему функционально нужен и, соответственно, нужна, нужно. Функциональная необходимость — критерий человеческих отношений. Ничего больше. Вот Натали — высокохудожественный образец. Натали чистая функция, функция как таковая, если позволительно будет сказать, функция в голом виде. Голая функция. Именно поэтому Натали необходима неопределенно большому, теоретически говоря, неограниченному числу людей. Чем ближе человек к функции, тем большее получает употребление. А ты, Трескин, совмещаешь в себе несколько важнейших для любой женщины функций. Но Людочка по причине излишне тонкой душевной организации не понимает этого и не способна понять. Подожди лет двадцать, может, поймет.

— Черт с тобой, пей, — презрительно сказал Трескин. Он оставался трезв, тогда как товарищ его жестикулировал, распаляясь, все больше.

— Трескин, — Жора припал к столу, словно пытаясь навалиться на собеседника, — эта девочка будет добычей первого же губошлепа, который догадается протянуть руку, чтобы сорвать плод. Но не твоей.

— Она будет моей через месяц, — молвил Трескин, задумчиво разглядывая растопыренные пальцы.

— Трескин, — злился Жора, — ты грубо путаешь сроки. У девочки органический недостаток, в течение ближайших пятнадцати лет неисправимый: она не функциональна.

— Ладно, через два месяца, — проговорил Трескин, не меняя ни тона, ни выражения лица; внимательнейшим образом обследовал он ногти. — Я так решил. — И, не замечая больше товарища, ткнул кнопку — истошно вскричал телевизор.

8

Назавтра Трескин проснулся с тягостным ощущением разлада в теле и в мыслях. Спустив ноги с кровати, он вяло позевывал, просыпаясь, и тут поймал себя на том, что в толкотне деловых соображений, из тех, что уж с утра на памяти, пытается распознать обстоятельство частного или общего характера, которое должно было бы объяснить его нынешнее раздерганное состояние. Разумеется, Трескин вспомнил Людочку, едва только оторвал голову от подушки, припомнил все, что произошло вчера в ресторане, однако он не сразу сумел распознать ту простую истину, что никакой другой причины для неприятных похмельных ощущений нет.

Незадача, верно, была не в том, что Трескин что-то не так про Люду понял, сама мысль, что чувства и побуждения другого человека могут отличаться от тех, какие он представлял себе и приписывал другому, едва ли приходила Трескину в голову. Всякого человека и всякое явление Трескин умел исчерпать с помощью ограниченного набора элементарных понятий, которых вполне хватало ему для практических надобностей. Всякое сложное явление он умел свести к простому и потому о самом существовании сложных явлений не подозревал. Значит, проблема состояла не в том, что Трескин чего-то недопонял и потому потерпел неудачу. Проблему нужно было формулировать как-то иначе.

И вряд ли причиной его нынешнего муторного состояния было воспоминание о пьяной болтовне Жоры. Да, трезво оценивая вчерашние препирательства, Трескин склонялся уже к мысли, что наговорил лишнего. Все эти «моей», «через месяц», «через два месяца» не значили ничего, кроме желания разозлить Жору, Трескин на самом деле понятия не имел, как подступить к делу, необходимость навязываться, ловчить, добиваясь внимания Люды, ставить себя в глупое… невыигрышное положение не сильно его теперь радовала. И все же умные разглагольствования Жоры едва ли могли особенно его задеть. Трескин не принимал всерьез мнения человека, которого сам же ухватил за нос.

Значит, дело заключалось не в Жоре и не в самой этой затее с какими-то дурацкими сроками, а в чем-то ином… ускользающем. Мнилось Трескину, что совершил он вчера оплошность. Несколько раз, кажется, он подходил близко к тому, чтобы настигнуть и распознать смутное чувство, которое говорило ему об оплошности. Стоило ведь перевести ощущения в слова, то есть лишить их неуловимости, и Трескин, может статься, обрел бы душевное равновесие. Всякое явление, раз только оно бывало опознано, Трескин умел поставить на заранее предуготовленное для него место, включить в круг наперед заданных отношений, которые все объясняли и разрешали заранее известным способом. Так что единственная проблема заключалась в том, что Трескин не мог разобрать, с. чем столкнулся, полагая, что, скорее всего, что-то просто напутал.