ПРОКАЖЕННЫЕ - Фаина Баазова

В огромном книгохранилище грузинские книги валялись неразобранные, без всякой системы. Когда я начала знакомиться с ними, я поразилась богатству этой сокровищницы. Издания давно минувших дней, почти столетней давности, фольклорная литература, классика, книги без указания авторов, редкие журналы, о которых там, в Грузии, наше поколение не имело никакого представления. Не встречалась эта литература ни в школе, ни в университете, ни в обычных библиотеках, не говоря о книжных магазинах.

Работа меня увлекла. Неожиданно я получила возможность бывать и в рукописном отделе, где могла параллельно составлять очень важную картотеку по интересующим меня вопросам из истории грузинских евреев (но, увы, и эта картотека, как очень многое в нашем доме, была обречена на гибель). В эти месяцы я работала с девяти утра до одиннадцати вечера. Все мои трудовые заработки моментально превращались в вещевые и продуктовые посылки, которые я систематически отправляла в Тбилиси. В какой-то мере такая занятость и возможность постоянно поддерживать близких в Тбилиси облегчали мое существование в те дни.

В начале марта меня вызвал директор Публички и предложил мне постоянную должность заведующего отделом грузинской литературы. К его безмерному удивлению, я, не задумываясь, тут же отказалась. Положение в Ленинграде (да не только в Ленинграде) было такое, что любой кандидат филологических наук счел бы за честь подобное предложение. А я, не только не кандидат, но и не филолог, а в библиотечном деле вообще новичок, отказалась наотрез. В этих условиях мой отказ мог заставить кого угодно усомниться в моей умственной полноценности.

Через несколько дней после моего разговора с директором, числа 14 или 13 марта утром, на работу ко мне в музей прибежал муж. Он был очень взволнован. Он принес мне телеграмму из Тбилиси. Оттуда сообщали, что дело отца и Хаима поступило в Верховный суд Грузии и назначено на 23 марта. Вместе с телеграммой муж принес мне также билет в прямой спальный вагон, который в Москве прицеплялся к скорому тбилисскому поезду.

Пульнер и муж воодушевлены. Факт передачи дела отца в суд в свете "коренных переломов", как называли в те дни арест Ежова и перевод Л. П. Берия в Москву, они расценивали как обнадеживающий симптом. Они не сомневались в благоприятном исходе дела отца, что в свою очередь, по их мнению, даст мне больше шансов добиться пересмотра дела Герцеля.

С такими надеждами в тот же день муж проводил меня на поезд, уведомив предварительно по телефону Меера о моем выезде.

16 марта утром в Москве меня встречает Меер. Мой поезд отойдет через несколько часов, и мы предпочитаем остаться вдвоем на вокзале и свободно поговорить, чем ехать на Оболенский переулок.

В глазах Меера тоже светится луч надежды. Он, конечно, не верит, что с падением "железного комиссара Ежова", который сейчас сам попал в "ежовые рукавицы", произойдет чудо, и начнут освобождать невинно осужденных. Мы слишком хорошо знали "почерк" Берия и Сталина, чтобы верить московским сказкам о том, что якобы Ежов, будучи врагом народа и вредителем, злоупотребил доверием Сталина и погубил много невинных людей. Но тем не менее Меер радовался уже тому, что хоть немного приоткроется черный занавес, можно будет хоть издали увидеть наших близких и они смогут говорить на суде. И это уже нам казалось огромным счастьем, свалившимся на нас с неба. А втайне каждый из нас, конечно, лелеял надежду, что в результате судебного рассмотрения дела их должны освободить.

В таких надеждах 16 марта 1939 года Меер проводил меня в Тбилиси.

Когда 20 марта я сошла с поезда, бушевала непогода, лил ледяной дождь, дул мартовский ветер, обычный для этого времени года в Тбилиси. Приехав домой, я застала у мамы Сарру с детьми, дядю Шломо, тетю Ривку и двоюродного брата. Все с большим волнением ждали моего приезда.

Расспрашиваю, что им известно, и хорошо уясняю себе все пережитое мамой с момента моего бегства – отъезда в июле 38 года. В течение восьми месяцев мама систематически простаивала в кошмарных очередях в приемной НКВД, получая неизменно один и тот же ответ: "Следствие продолжается". Никаких вещевых или продуктовых передач не разрешали. Принимали только по 75 рублей в месяц на каждого арестованного отдельно.

Мама брала за руку Полину, и с вечера до утра следующего дня простаивали они даже не в очередях, а в толпе обезумевших людей. Чекисты нарочно путали очереди, то разгоняя людей в разные стороны с руганью и оскорблениями ("собаки, подонки"), то вновь устанавливая их по своему усмотрению через несколько часов. Как-то всегда получалось, что мама, простояв много часов и приближаясь почти к середине, к утру снова оказывалась в самом конце.

Порядок приема денег менялся чуть ли не каждый месяц. По определенным дням, определенным буквам, по категориям дел, по городам и районам. И за этим то и дело меняющимся "графиком" следовало следить постоянно, ибо, если мама не попадала точно в свой день, это значило, что до следующего месяца она лишалась права передачи денег и, стало быть, кто-нибудь из троих оставался без этих 75 рублей, на которые они могли купить в тюремном ларьке немного сахара, чая, хлеба, сухого печенья и, возможно, грамм 100-150 масла.

В один прием деньги принимали лишь на одного заключенного. Так что маме и Полине приходилось эти адские круги проходить по три раза в месяц. Но зато какое счастье они испытывали, когда им удавалось из форточки НКВД получить квитанцию в приеме 75 рублей. Тогда, вернувшись физически измотанными и морально опустошенными, они могли немного поесть, и еда в тот день не застревала в горле – сознание того, что сегодня они все-таки что-то сделали, придавало им силы.

Увы! Впоследствии стало известно, что ни одной копейки из этих денег никому из заключенных так и не передали, а вся эта мучительная и издевательская процедура оказалась сплошным обманом.

Бедная мама! Как она изменилась! За несколько месяцев она постарела на десять лет. А сестренка, запуганная, затравленная, замкнувшаяся в себе! А каким несчастным выглядит дядя Шломо. Несмотря на свою преданность и постоянную готовность услужить Софе, он не смог ее задобрить, и она еще долго угрожала ему арестом. До наступления зимних холодов он, оказывается, спал где-то в городском саду на скамейке, боясь ночевать дома. Впрочем, ему было чего опасаться: ведь он втайне обучал нескольких учеников Танаху. Это было для него единственным способом прокормить свою многодетную семью. Он смертельно боялся, как бы об этом не узнала Софа, и, прекратив занятия с учениками, устроился работать швейцаром в оперном театре.

Из еврейских кругов мало кто посещал маму за эти месяцы. И лишь ближайший папин соратник еще по сионистскому подполью старик Я. Л. Зарецкий постоянно бывал у нее и по мере своих возможностей проявлял заботу и внимание.

Зато все чаще стали наведываться в наш дом грузинские друзья. В особенности мои университетские подруги и товарищи, состоящие в коллегии адвокатов. Именно они первыми узнали и сообщили маме о поступлении дела отца и Хаима в Верховный суд Грузии.

Когда стемнело, я поехала домой к адвокату А. Чичинадзе. Туда, кроме Д. Канделаки – будущего защитника Хаима, – узнав о моем приезде, пришли также ближайшие мои друзья адвокаты.

Чичинадзе и Канделаки не допускали и мысли скрыть от меня данные дела, несмотря на строжайший запрет и риск, которому они подвергали себя за "разглашение секретных материалов". Составлять "досье" и брать его с собой адвокат не имел права. Записи, которые он мог делать во время ознакомления с делом, оставались в суде.

Дело было групповое. По нему привлекались: Давид Баазов, д-р Рамендик, бывший директор 103 школы математик Пайкин, д-р Гольдберг, бывший уполномоченный Внешторга СССР по Закавказью Р. Элигулашвили, младший научный работник историко-этнографического музея евреев Грузии – Г. Чачашвили, Хаим Баазов.

Всем было предъявлено обвинение, предусмотренное статьями 58-10-11 Уголовного кодекса Грузии.

Обвинительное заключение, по словам моих друзей-адвокатов, было весьма объемистым. Оно содержало огромное количество эпизодов обвинения, которые сводились к следующим основным пунктам:

Давид Баазов, начиная с 1904 года, был активным сионистом и тесно связан с руководителями мирового сионизма. Он неоднократно участвовал во всемирных сионистских конгрессах и конференциях русских и закавказских сионистов. Еще до революции он создал в Грузии сионистскую организацию, куда завербовал многие классово-неустойчивые элементы из числа грузинских и русских евреев.

В своих публичных выступлениях он проповедовал расистскую теорию еврейской национальной обособленности, отвлекая массы еврейских трудящихся от революционной борьбы.

Он учреждал религиозные школы, где еврейских детей обучали религии, древнееврейскому языку и истории.

После установления советской власти в Грузии он не только не прекратил свою антинародную преступную деятельность, но вместе со своим старшим сыном Г. Баазовым, ныне разоблаченным и осужденным, вел активную националистическую агитацию и публично требовал от советской власти предоставления грузинским евреям "культурной автономии".