Лунный тигр - Пенелопа Лайвли

Эта козявочка с ножками, мокрая козявочка, вдруг она кусачая? Она бросила ее и наступила бы на эту ужасную козявку, но Клаудия не сводит с нее глаз. В глазах у Клаудии черные дырочки, совсем как у деревьев, а внутри, наверное, сидят злые маленькие зверьки, кусачие маленькие зверьки с острыми зубками, они выглядывают оттуда, как из норки.

Она поднимается на цыпочки, чтобы заглянуть Клаудии в глаза, и лицо у Клаудии делается сердитое.

Когда-то давным-давно, но не так, чтобы совсем давно, они с Клаудией ходили на пляж. Вообще-то, они ехали в машине Клаудии. Деревья рядом с дорогой мелькали шух-шух-шух, убегали изгороди, а потом уж были пляж и море, очень-очень мокрое, глубокое и шумное. Клаудия велела ей залезть в желтую резиновую штуку и идти на глубину. Все в порядке, сказала Клаудия, с тобой все будет в порядке, я тебя поддержу, тебя никуда не унесет. А под ней не было ничего, одна глубокая, глубокая вода, и в ней рыбы; если Клаудия перестанет ее держать, она опустится на дно. Все-таки давно это было. Очень давно.

Сейчас она намажет Рекса маслом, и из него получится бутерброд. Бутерброд из собаки. Сначала маслом, а потом вареньем. Для варенья подойдут ягоды с того куста. Но сначала надо найти масло… много масла. Если не слушать Клаудию и не отвечать, она перестанет спрашивать и исчезнет. Р-раз! Растворится в воздухе, как волшебство, как дым от ее сигареты, который все тает, тает, а потом исчезает без следа. Через этот желтый солнечный дым можно пройти, если развести его руками, как воду.

Сейчас она наколдует, чтобы Клаудия превратилась в дым. Она наклоняется к Рексу и шепчет ему, что хочет заколдовать Клаудию.

Той Лайзы, способной на столь малое и столь многое благодаря своему невежеству, более не существует. Она мертва, как мертвы аммониты и белемниты, люди со снимков Викторианской эпохи, плимутские поселенцы. Недостижима, в том числе, для нынешней Лайзы, которая, как и все мы, должно быть, пытается нащупать то далекое иное «я», манящую загадочную эфемериду. Нынешняя Лайза серьезная занятая женщина, почти сорокалетняя, которая пытается совладать с двумя агрессивными сыновьями-подростками и мужем. По наиболее расхожей точке зрения, он — известный в своих краях торговец недвижимостью, а по-моему, наглядный образчик дегенерации британской нации в пору между Макмилланом[52] и Тэтчер.[53] Вот до чего мы докатились. У Гарри Джемисона влажное рукопожатие, сырые суждения, замаринованные в жиденьком рассоле местного клуба «Ротари» и газеты «Дейли телеграф», отвратительный фермерский дом в окрестностях Хенли, с теннисным кортом, бассейном и россыпями гравия, которые соответствуют милым его сердцу представлениям о загородной усадьбе. После того как они поженились, я не провела в его компании в общей сложности и шести часов.

Это было продиктовано милосердием, равно как и благоразумием: я нагоняю на беднягу суеверный страх. При моем появлении он начинает заикаться, на лбу выступает испарина, кубики льда не попадают в джин-тоник или Пиммз № 1,[54] стаканы летят на пол, нож режет не лимон, а его руки. Когда мне хочется повидать Лайзу, я везу ее обедать в Лондон, вверяя Гарри Джемисона безмятежному приему пищи в «Ротари», гольф-клубу и местному церковному приходу.

Почему она вышла за него замуж? В самом деле, почему? Вот опять я ищу таинственные связи, скрепившие союз двух людей на долгие годы. Должна признать, что в этом случае вина отчасти лежит на мне. Не будь я такой, какая я есть, Лайзе не пришло бы в голову ухватиться за первого попавшегося сравнительно молодого мужчину, чтобы обозначить свой статус замужней женщины, свою территорию.

Естественно, я присутствовала на свадьбе. Так же как и ее отец.

Клаудия стоит лицом к лицу с Джаспером в центре благопристойного вакуума; на них с любопытством поглядывают остальные приглашенные.

— Ну, — говорит она, — вот и ты.

— Вот и я. Вот и ты. Очень хорошо выглядишь, Клаудия.

У него в волосах появился намек на седину. И все тот же слегка взъерошенный вид: дорогой костюм не мешало бы отгладить, галстук не строго перпендикулярен полу, на рукаве следы пепла. Она втянула носом воздух:

— Как видно, у тебя новая подружка. И еще моложе, чем ее предшественница. Дурной знак — прежде ты был более разборчив.

Он пропускает это мимо ушей и оглядывает комнату.

— Кто все эти люди?

— Местная jeunesse dore'e,[55] — отвечает Клаудия.

— Нам надо вливаться, я полагаю.

— Выливаться.

Он улыбается своей откровенной сексуальной улыбкой и она чувствует, как в ней закипают раздражение и страсть.

На другом конце комнаты, полной безвкусно одетых незнакомцев, Джаспер видит Клаудию. Она, в красном платье, без головною убора среди шляп с перьями и вуалями, кажется здесь восхитительно неуместной. Они идут навстречу друг другу. Он рассматривает ее, вспоминает ее, наслаждается ею.

— Твою последнюю книгу продают на каждом углу, Клаудия.

— Я на меньшее и не рассчитывала. — Как ты?

— Превосходно.

— Что этот юноша… он разумен?

— Судя по всему, да, — отвечает Клаудия, — вполне вменяем.

— Лайза выглядит великолепно.

— Нет. Бледная, как обычно, а платье вообще ужасное. Идея твоей матери.

У нее за спиной он видит мать; она отважно улыбается и приветствует гостей.

— Надо бы побродить здесь.

— Еще не перебродил?

Она смотрит на него, и он вдруг решает, что не будет возвращаться в Лондон сегодня вечером.

— Поужинаешь со мной?

— Даже не надейся, — огрызается Клаудия.

Он пожимает плечами:

— Уже договорилась с кем-то?

— Не твое дело, Джаспер.

Минутная прихоть превращается в потребность; он берет из ее рук стакан:

— Позволь, я принесу тебе еще один.

Лайза, затянутая в корсет так туго, что, кажется, готова выскочить из собственного худенького тела, из чудесного шелкового платья, которое бабуля Бранском заказала в «Хэрродс»,[56] видит их, стоящих посреди комнаты (люди украдкой на них поглядывают), и в животе у нее появляется тянущая пустота. Уж не ссорятся ли они? Если нет, это, пожалуй, еще хуже. Она закусывает губу, сердце глухо бьется, и яркие краски этого дня меркнут. Лучше б они не приходили, лучше б они ушли, лучше б их вообще не было. Мать даже не позаботилась надеть шляпу, и отец не в визитке, как отец Гарри, а в обычном костюме. Но даже несмотря на это, они выглядят элегантнее всех остальных, ярче, интереснее и значительнее.

Мы с Джаспером провели вместе ночь в гостинице в Мейденхэде,[57] за завтраком поссорились и не виделись два года. Прямо как в старые времена. Секс был продолжительный и незабываемый; ссора тоже. Все вертелось вокруг тогдашней деятельности Джаспера в роли телевизионного магната. Он стоял за созданием только что вышедшего на экраны необъятного сериала, в основу которого легла история Второй мировой. Главный герой, молодой офицер, продвигается по театру военных действий от Балкан к Дальнему Востоку в антураже исторических реалий — военного кабинета Черчилля, высадки союзных войск, Ялтинской конференции. Постановку много хвалили и обсуждали; ей предстояло стать первой в ряду дорогих глянцевых картин, тщательно воссоздающих недавнее прошлое. Джаспер довольно мурлыкал. Он ждал, чтобы я засвидетельствовала свое восхищение. Я сказала: «Терпеть не могу этот фильм». Он поинтересовался почему. Я объяснила: он умаляет прошлое, превращает историю в развлекательное чтиво. Обычный самоуверенный догматизм, отозвался Джаспер, твоя беда в том, что ты не способна к компромиссам, это же новый способ духовного контакта. Атмосфера накалилась. Я заявила, что так оно и есть, а новоиспеченные медиумы вроде него наживаются за счет облапошивания других. А ты, отрезал Джаспер, получаешь гонорар за книги, в которых занимаешься почти тем же самым. Я указала на разницу между историческим анализом и исторической беллетристикой. Он сказал, что в моих книгах беллетристика цветет пышным цветом и что я завидую. Он приплел сюда же и тот фильм о Кортесе. Это другое, сказала я, там я просто зритель. Мы честили друг друга на все корки, сидя за покрытым белоснежной скатертью столиком в украшенном цветами баре на берегу реки; официантки боязливо жались к стенам. Наконец, он сказал: «Ты до смешного близко принимаешь это к сердцу, Клаудия. Воспринимаешь этот сериал как личное оскорбление. С чего бы это — тебе лучше знать». Я поднялась и вышла. Глупо, конечно.

Клаудия в одиночестве сидит перед телевизором. В комнате тепло и покойно, шторы задернуты, шум дождя и машин остался за окном, в руках у нее бокал вина, ноги подняты повыше — рабочий день закончился. Прошли титры, начинается фильм. Это история о частном и всеобщем; показано, как юный герой, призванный в армию в 1939-м, прощается с матерью и невестой, германская армия вторгается во Францию, Черчилль созывает совет. Развитие действия также оставляет двойственное впечатление. С одной стороны, это дорогостоящая постановка, с профессиональными актерами, продуманной режиссурой, вниманием ко всем деталям — вплоть до тщательно отмеренной порции масла, от которого лоснятся волосы главного героя, вмятин на баках для воды в войсковом кафе, закадрового рокотанья мотора джипа. И тут же врезаются совершенно любительские кадры, нереалистичные, нелепые: ружьями пользуются как молотком, бегут в полной тишине солдаты, танки и грузовики собираются в колонны и тут же нарушают строй. Повсюду живенькое цветение беллетристики: розовощекие актеры, зеленая травка, голубое небо. Реальность — черно-белая, лица молодых солдат, что ухмыляются и машут с палубы корабля, бледны, а море — мрачное и серое, как пустыня. Клаудия потягивает маленькими глотками вино и внимательно смотрит: она замечает пачку сигарет «Плейерс»,[58] которую герой достает из кармана походной формы, шляпку-блюдце[59] на голове его невесты. С экрана доносился прилипчивый запах ностальгии. Она видит черную вереницу итальянских военнопленных, бредущих по серой пустыне, черный дым валит от рухнувшего самолета, белый дым вырывается из пушечного жерла.