Мастер Джорджи - Берил Бейнбридж

— Идиотов, ничтожеств, — пояснил я. — Никакое уважение к древним традициям, никакое чинопочита­ние, пусть самое искреннее, не сделают человека неве­жественного пригодным для высоких постов.

— Невежественного? — возмутился он. — Лорд Абер­дин, герцог Ньюкаслский, лорд Рассел, лорд Раглан...

— Нехватка людей образованных, — разразился я, — стала причиной всех наших бед на востоке. Что они знают об огромной Оттоманской империи? Чле­ны нашего консульства, все сплошь аристократы, жи­вут там в своих чертогах так, будто Темза течет у них под окнами. Приемы в саду, парады, посещения опер — вот и все их заботы. Стоило ли ехать так далеко от Букингемского дворца... Какие рапорты они посылали о климате, территории, об ископаемых, о хозяйстве, о состоянии дорог?

Я уже просто кричал. Он выглядел оскорбленным, это мне было лестно.

— Вы с собой захватили, надеюсь, образцы строи­тельных материалов, чтобы показать возможным по­купателям, — продолжал я. — Кирпич... камень et cetera. Там, знаете ли, очень мало дорог.

— Не захватил, — процедил он сквозь зубы.

— Помяните мое слово, — сказал я. — Там будет большой спрос на кирпич... и никакого на скрипки... если только вы не рассчитываете, что Севастополь па­дет от звуков музыки.

Я думал, что поставил его на место и теперь он от­вяжется и оставит меня в покое. Ничуть не бывало; пристал ко мне как репей. Неловко, когда по пятам за тобой таскается человек, которому ты нагрубил. Я го­тов уже был пуститься в рассуждения о волнах, обла­ках, их движеньях, особенностях очертаний et cetera, но тут он сказал:

— Мистер Поттер, а какое положение у того моло­дого человека, за которого выходит мисс Харди?

— Положение?..

— Ну да. Какое у него занятие?

— Война, — сказал я. — Он капитан Одиннадцатой гусарской бригады.

И тут уж он от меня отлип, ибо кто же может сопер­ничать с блистательной Легкой бригадой, пусть даже и вымышленной?

На тринадцатый день мы вошли в гавань Валетты. Невозможно было уломать Беатрис оставаться на бор­ту те двадцать четыре часа, которые требовались для загрузки углем и пополнения припасов. Она хотела спать на твердой земле, в этом она была непреклонна и даже не уловила шутки в моем замечании, что в та­ком случае ей придется спать на валунах.

— На всем острове нет ни крупицы почвы, — сооб­щил я ей.

— Чушь, — отрезала она, показывая на поля, золотя­щиеся над гаванью.

— То есть естественной почвы, — растолковы­вал я. — Эта вся завезена из Сицилии и еще откуда-то. Мальтийские рыцари пускали суда в гавань только при условии, чтобы им платили пошлину гравием и грязью.

— Что за чушь, — не сдавалась она. — Чего-чего, а грязи, куда ни сунься, везде хватает, — и настояла на том, чтобы я подыскал для них с Энни гостиницу.

В тот вечер мы долго бродили по улицам всей ком­панией; женщин увлекала пестрая толпа, запрудившая узкие переходы. Я нашел здесь все сильно изменив­шимся за два десятилетия, прошедшие с моего первого визита. То, что взгляду юнца, прельщенного причудли­вой архитектурой, экзотическими одеждами арабов, нубийцев и иезуитов, казалось тогда оплотом старины, теперь предстало вульгарным, пошлым, и, увы, весьма заметно ощущался английский новомодный и тле­творный дух. Время от времени дамам приходилось подбирать юбки, дабы их спасти от выплесков солдат­ни, которая, вывалившись из кабаков, тут же на улице и облегчалась. Перемены эти меня расстроили, я чувст­вовал гнет своих лет.

— Когда я приехал сюда впервые, — сказал я Беат­рис, — волосы у меня были рыжие...

— Знаю, — сказала она, — я еще застала кой-какие прядки. Седины уж и то лучше.

Перед обедом мы наняли ослов и вихляющими тропками, мимо пышных садов, под сенью финиковых пальм добрались до ячменных полей, золотисто под­мигивающих солнцу. Дети, спускаемые наземь, ковы­ляли в пыли и раскачивались в такт мерно наплывав­шему из города нежному колокольному звону. Их мать, вдали от любопытных глаз, осыпала их щечки поцелу­ями и тихо им что-то напевала.

Я ночевал в гостинице вместе с Энни и Беатрис. Лишний расход, конечно, но мне не спится, когда я не чувствую ее тепла у себя под боком.

Мы выходили в море на другое утро, и за завтраком разговор шел о неизбежности войны. Через день-дру­гой три французских транспорта, не меньше, зайдут в гавань en route[6] к Галлиполи, уже для торжественной встречи объявлен сбор стрелковой и гвардейской бригад — сведения эти принес на хвосте Нотон, нака­нуне ужинавший на батареях. Один механик, слову ко­торого можно верить, имел сведения, что после наше­го отъезда из Англии в Вулидже собрали обоз из вось­мидесяти тяжелых орудий. Чего же я и ожидал? — но эта новость меня повергла в уныние; на войне, я убеж­ден, нет иных победителей, кроме Костлявой.

Третью ночь нашего пути в Константинополь я провел на палубе, чуть не силком вытащив за собою упиравшуюся Беатрис. Когда я щекоткой ее разбудил на рассвете, ей пришлось-таки признать, что матрас и одеяла под звездами во многих отношениях удобней и приятней, чем наша тесная каюта.

Не одно только внезапное устремление к природе погнало меня на палубу; мне захотелось еще разок взглянуть на место обитания отшельника Малеи, боро­датого пустынника, который, тому полвека, построил скит на самом краю мыса, чтобы с этой выигрышной позиции, сидя по-турецки, наблюдать волненья океа­на. Двадцать лет назад суда и яхты имели обыкновение, подав предупредительный сигнал свистком, спускать лодки, груженные галетами, маслом и солью, и эти припасы, если позволяло море, доставлялись на голую скалу под его жилищем.

— Согласно легенде, — просвещал я далее Беат­рис, — он явился из Афин, где жил прежде богатым судо­владельцем. В точности как у тебя, любовь его к морю, — тут она в меня метнула взор, который человека менее за­каленного испепелил бы на месте, — была столь велика, что он всегда сам вел один из своих кораблей. И трижды корабль, который он вел, сбивался с курса... по вине шального ветра... и разбивался о скалы мыса Малеи.

— Какие скалы? — перебила она. — Никаких я не ви­жу скал.

— Там они есть где-то, — уверил я ее. — В отчаянии и чтобы искупить свою вину перед потонувшими мат­росами, он дал обет удалиться от мира.

— А свистки на что? — спросила она. — Если он только и делает, что пялится на горизонт, он же и без них суда увидит.

— Отшельник, пустынник, — возразил я, — на то и называется так, что прячется в пустыни, в пустынном месте. Ему нужно время, чтобы спрятаться. Отшельник не может без конца устраивать приемы.

— Ну, сейчас он определенно спрятался, — с раз­дражением заметила моя супруга, подрагивая у перил и щурясь на отуманенные воды. Чуть погодя она объя­вила, что соленые брызги ее огрели по губам, и напра­вилась вниз.

— Не уходи, — взмолился я. — Мне так приятно, ког­да ты рядом.

— Нет, — отрезала она. — Я вот подумываю, не стать ли и мне отшельником.

И, выпустив эту прощальную стрелу, она ушла. Я так и не увидел ни промелька земли, хоть битый час не ос­тавлял своего поста, глядя на скачущие волны и с тос­кою вспоминая давно минувшие холостяцкие дни.

Многое может нас вывести из колеи — смерть близких, утрата дохода или здоровья, внезапное открытие, что давно лелеемым надеждам не суждено сбыться. Что же до меня, ничто меня так не потрясло, как манифест но­вых наук, «Основы геологии» мистера Лайелла[7]. Мне было двадцать два, когда впервые я это прочитал. Итог — я навсегда стал другим человеком. Эхом отзы­ваясь на чувства мистера Рёскина, я часто жаловался Беатрис: «О, эти страшные молоты! Они ударяют по каждому слогу Библии»[8].

Мой ум был потрясен не столько тем, как ловко Лайелл разделался с волшебной сказочкой о сотворе­нии мира, сколько его утверждением, что суша и вода меняются местами постоянно. Так наше северное по­лушарие, некогда усеянный островками огромный океан, может, он утверждал, вернуться к изначальному своему виду, пусть и в весьма далеком будущем. Мысль не очень утешительная. Тут и так-то вечно маешься от переменчивости собственных чувств и настроений, порой не знаешь, на каком ты свете, а если и Земля не­постоянна — это, согласитесь, несколько уж слишком.

Я никогда не чувствовал себя более уверенно, чем в ту нашу первую неделю в Константинополе, ибо ничто так не умиротворяет женщин, как вечные экскурсии, званые обеды и поздние светские ужины. Тут я, разуме­ется, исключаю Миртл, которая прилежно таскала де­тей на берег по утрам и вечерам, хотя это, кажется, сов­сем не так было для них полезно, как она воображала. Когда мы вошли в порт, Беатрис первая заметила мрач­ность атмосферы. Мне говорили, что султан издал приказ, согласно которому все суда должны сами уничтожать собственную копоть, — если так, эффект от его приказа был ничтожен. «Похоже на Ливер­пуль, — заметила Беатрис, — если на него смотреть с другой стороны Мерси»[9].