Дело пернатых. Пессимистическая комедия - Геннадий Пименов

«Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: «Нравится?» – «Хорошо», – сказал Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли».

Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме «Двенадцать». Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие – славу ей».

Если верить воспоминаниям, поэмой «Двенадцать», в самом деле, зачитывались и белогвардейские офицеры, и революционная голытьба. Получается, своим творчеством поэт обслуживал всех, и нашим современникам-конъюнктурщикам до него далеко: происхождением, образованием – в общем, рылом не вышли. Однако суду интересно, что могут ночью, на пожарище возле «Зимнего» делать поэты, воспринимающие революцию, как «историческое возмездие за распад»? Может, они ловили попов и «мочили» буржуев? Подносили иконы, прочую церковную утварь и «реакционные» книги буржуазных поэтов – для растопки революционных костров? И, конечно, слагали для солдат и матросов стихи:

«Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем,Мировой пожар в крови —Господи благослови!»…

Заметим, что Блок к тому времени уже не безусый юнец: известному поэту, просвещенному мужу, отпрыску именитых юристов, зятю знаменитого ученого – под сорок лет. Но резонный вопрос: откуда у знаменитого лирика такое желание погреться у революционных пожаров и поблудить на крови? – остается пока без ответа. Быть может, это известное стремление поспешить на выучку к власти, чтобы затем не пропустить «раздел пирога»? Любопытно, что всего через три года в январе 1921 Блок намечал: «Научиться читать „Двенадцать“. Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда… (Выд. – Г. П.)». Итак, много толковых голов пытались убедить в невинности, непогрешимости Блока, обманувшегося в революции, а тут сквозь иронию светится такой деловой и трезвый расчет!..

Однако иные просвещенные людоведы до сих пор полагают, что «это не отказ от революции, а осознание ее недостаточности, ее конца, утраты того „музыкального напора“, что в страшную зиму 1918 года единил поэта и восставшую массу, сулил „новую жизнь“». Мало того: поздняя поэзия Блока, его стихи и речи о «тайной свободе» и убившем Пушкина «отсутствии воздуха» были не покаянием за кощунственную поэму, а ее продолжением. Блок до конца был уверен, что «лжет белый день!», что счастье не за горами: «Что за пламенные дали/ Открывала нам река!/ Но не эти дни мы звали,/ А грядущие века. // Пропускали дней гнетущих,/ Кратковременный обман,/ Прозревали дней грядущих/ Сине-розовый туман»…

Но свидетели утверждают, что в конце жизни начинается медленное восстание Блока, его духовное воскресение: «из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, оставшиеся твердыми и зрячими»… В конце концов Блок отрекается от своей поэмы «Двенадцать», которую возненавидел, и не терпел, когда о ней упоминали при нем. Видимо, это также свидетельство ошибочности воззрений нашего вездесущего Е.Е., утверждавшего, что обыватель не понял христианского смысла поэмы: согласитесь, трудно понять и уверовать в то, чего нет… И скорее наоборот: сатанинский смысл «Двенадцати» привел поэта к логическому концу…

Гиппиус пишет, что «Страданьем великим и смертью он искупил не только всякую вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грехи России»… Но в этом порыве чуткого женского сердца ощущается полемический перебор: вину Блока перед собственной совестью и Россией не умаслить тяготами его последних полунищенских и болезненных лет. В воспоминаниях о раскаявшемся поэте верно одно: поэму, принесшую ему славу и известность в Советах, он впоследствии не терпел, хотя выступлений и публики не чурался. Вот свидетельство В. Ходасевича:

«Во втором отделении, после антракта вышел Блок. Спокойный и бледный, остановился посреди сцены и стал читать, по обыкновению пряча в карман то одну, то другую руку. Он прочитал лишь несколько стихотворений – с проникновенной простотой и глубокой серьезностью, о которой лучше всего сказать словом Пушкина: «с важностью». Слова он произносил очень медленно, связывая их едва уловимым напевом, внятным, быть может, лишь тем, кто умеет улавливать внутренний ход стиха. Читал он отчетливо, ясно, выговаривая каждую букву, но при том шевелил лишь губами, не разжимая зубов. Когда ему хлопали, он не выказывал ни благодарности, ни притворного невнимания. С неподвижным лицом он опускал глаза, смотрел в землю и терпеливо ждал тишины.

То и дело ему кричали: «Двенадцать!», «Двенадцать!» – но он, казалось, не слышал этого. Только глядел все угрюмее, сжимал зубы. И хотя он читал прекрасно (лучшего чтения я никогда не слышал), все приметнее становилось, что читает он машинально, лишь повторяя привычные, давно затверженные интонации.

Публика требовала, чтобы он явился перед ней прежним Блоком, каким она его знала или воображала, – и он, как актер, с мучением играл перед нею того Блока, которого уже не было. Может быть, с такой ясностью я увидел все это в его лице не тогда, а лишь после, по воспоминанию, когда смерть закончила и объяснила последнюю главу его жизни. Но ясно и твердо помню, что страдание и отчужденность наполняли в тот вечер все его существо. Это было так очевидно, так заразительно, что, когда задернулся занавес и утихли последние аплодисменты и крики, мне показалось неловко и грубо идти к нему за кулисы. Через несколько дней, уже больной, он уехал в Москву. Вернувшись, слег и больше уже не встал»…

Многие современники поэта сходились на том, что сама его смерть стала загадкой: он умирал несколько месяцев, его лечили врачи, но никто не мог толком назвать причину болезни. Началась она с боли в ноге, потом говорили о слабости сердца, а перед кончиной он сильно страдал. Вспоминая его пушкинскую речь, произнесенную за полгода до смерти, повторяли, что «поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл»… Блок умер оттого, что не мог больше жить, и роковую роль в этом сыграла «Двенадцать»… Эту мысль наиболее открыто и прямо высказал поэт Г. Иванов:

«За создание «Двенадцати» Блок расплатился жизнью. Это не красивая фраза, а, правда. Блок понял ошибку «Двенадцати» и ужаснулся ее непоправимости. Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и разбился. В точном смысле слова он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца…

За несколько дней до смерти Блока в Петербурге распространился слух: Блок сошел с ума. Этот слух определенно шел из большевинзанствующих литературных кругов. Впоследствии в советских журналах говорилось в разных вариантах о предсмертном помешательстве Блока».

Перед смертью Блок бредил о проклятой поэме, хотел убедиться, что уничтожены все экземпляры: «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги»… А, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти его срочно в Москву: «Я заставлю его отдать, я убью его…».

О гибельном влиянии знаменитой поэмы свидетельствует и Корней Чуковский, писавший, что после «Двенадцати» и «Скифов» с Блоком случилось равносильное смерти:

«Он онемел и оглох. То есть слушал и говорил, как обыкновенные люди, но тот изумительный слух и тот серафический голос, которыми обладал он один, покинули его навсегда. Все для него стало беззвучно, как в могиле. Он рассказывал, что, написав, „Двенадцать“, несколько дней подряд слышал непрекращающийся не то шум, не то гул, но после замолкло и это. Самую, казалось бы, шумную, крикливую и громкую эпоху он вдруг ощутил как беззвучие (Г. П.)…»

Исследуя историю восхождения и смерти поэта, можно придти к убеждению, что в своей богохульской поэме он перешел некий невидимый, но запретный для человека рубеж, и был за это наказан: его покинула муза, а следом и сама жизнь. Причем, наказан таким явным образом, что это было понятно многим знавшим его, но в атеистической, лихолетной России это не могло быть осмыслено до конца.

В миру считается, что смерть человека частично искупает вину. Но мы не отпускаем грехи и наша задача иная: дать оценку деяниям и результатам по существу. Итак, Е. Е. лукавый поэт, трибун и заступник получается ошибался, утверждая, что Блока хотели поставить на службу, – он сам поначалу, как верный пес, терся у власти о сапоги, кормился с руки и верно ее сторожил. Но поэту не хотелось только «стоять на стреме», быть на побегушках, наблюдать революционный процесс со стороны: «Не дело художника – смотреть за тем как исполняется задуманное, печься о том исполнится оно или нет… Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух». Так величайший поэт XX века, по его собственному выражению, «испытывал сердце гармонией» – «Великого Октября». Нравственное перерождение Блока усугубляется тем, что принимая сторону революции он фактически изменяет мировоззренческой позиции своего знаменитого тестя Дмитрия Менделеева, который в своем труде «К будущему России», предрекая ее взлет в середине XXI века, опасался революций и других катаклизмов, которые могут сбить могучий поступательный государственный ход…