Ольга Калашникова: «Крепостная любовь» Пушкина - Михаил Филин

Ранняя смерть Павла, вероятно, воспринималась Ольгой и прочими Калашниковыми как ниспосланное свыше наказание за любострастие. Но Бог карающий был единовременно и Богом милующим: блудной дочери управляющего удалось избежать погибельного срама или даже дна болдинского пруда. Лишь домочадцы ведали о псковских грехах бедной Ольги — ведали да помалкивали.

Коли порченая барином девица сберегла своё доброе имя — значит, могла уповать на то, что в грядущем ей, крепостной, всё-таки улыбнётся фортуна и воздастся сторицею за мытарства; что её тяжкие утраты рано или поздно обратятся в некий доходный капитал.

Первые годы пребывания в Болдине нашей повзрослевшей и набравшейся уму-разуму героини совершенно не документированы. В неприветливой степной стране, без подруг и песен, рядом с сыновьей могилкой, неприкаянная «поломойка» — ни девка, ни баба, ни вдова — разве что прозябала. Все дни Ольги были серые, типично крестьянские, на один покрой. Похоронив кровинку, она как будто дала обет молчания и тоже схоронилась — за плотно закрытыми дверями дома, за широкой спиной отца.

А разменявший шестой десяток родитель трудился, казалось, не покладая рук. Он вникал во всевозможные тонкости работ и торговых операций; внедрял барщину; ревизовал магазины; следил в вотчинной конторе за приходо-расходной и «памятной» книгами; делал «угощения приезжим по должности Чиновникам»[100]; подбирал рекрутов поплоше для объявленного набора; строго взыскивал с провинившихся православных.

(Правда, иногда Михайла Иванов давал себе некоторую поблажку и по-простецки развлекался, даже закатывал «приёмы» для управляющих соседними имениями[101].)

Львиная доля времени и сил уходила у Михайлы Калашникова на собирание оброчных денег. Он пополнял болдинскую казну «небольшими суммами в течение целого года и деньги высылал <барину> не периодически, а по мере накопления»[102]. Однако тут бахвалиться ему было нечем: цифирь вопияла, что недоимки росли, а размеры сбираемого оброка неуклонно уменьшались. Так, если за 1826 год «всенижайший слуга и раб» добыл 10 578 рублей 65 копеек, то за 1827-й — уже только 7862 рубля 4 копейки; а за 1828 год обескураженному Сергею Львовичу доставили и вовсе 5515 рублей 77 копеек[103].

Устойчивая тенденция к таянию оброчных сумм была обусловлена целым комплексом причин объективного и субъективного характера. Тут и частые неурожаи; и снижение закупочных цен на зерно[104]; и беспечность владельца[105]; и подспудное противодействие крепостного люда жёсткой (а подчас и жестокой, «тиранической») политике «чужого», присланного помещиком (а не местного) распорядителя. Но особо сказалось отсутствие у Калашникова надлежащих административных навыков: ведь опыта управления каким-либо солидным имением у него не имелось[106].

В пушкинской «Истории села Горюхина» (1830) деятельности («политической системе») заезжего приказчика, облачённого в старый голубой кафтан и напоминающего Михайлу, была дана более чем сдержанная характеристика: «Оброк собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того, завёл он нечаянные сборы. Мужики, кажется, платили и не слишком более противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В 3 года Горюхино совершенно обнищало» (VIII, 140). Болдинские крестьяне выразились ещё короче: «У нас харошего распорежения никогда не было» (XV, 91).

Резкое сокращение оброчных сумм болезненно ударило и по самим Калашниковым. Помещичьи «пожалования» управляющему вскоре убавились, стали более редкими. И семейству нет-нет да и приходилось экономничать.

Но ягодки — да ещё какие — были впереди.

В январе 1828 года дочь C. Л. и Н. О. Пушкиных Ольга Сергеевна пошла под венец с чиновником Н. И. Павлищевым[107]. Тот оказался человеком алчным и мелкотравчатым. Николай Иванович сразу же потребовал с родителей супруги выплаты денег, назначенных на её содержание. «По сие время родители ещё ничего не сделали в пользу нашу, — писал Н. И. Павлищев матери 1 июля 1828 года, — и мы с покорностью ожидаем их решения. <…> Скажу вам только, что тесть мой скуп до крайности, и вдобавок по хозяйству несведущ. У него в Нижегородской губернии с лишком тысяча душ; управляет ими крепостной, который, не заботясь о выгодах господина, набивает карман, а барина часто оставляет без гроша»[108].

Новоиспечённый родственник, вкупе с Ольгой Сергеевной, стал настойчиво внушать Сергею Львовичу Пушкину, что его хвалёный управляющий — отпетый злодей, коего надобно поскорее отрешить от должности. Поначалу владелец Болдина колебался, даже пробовал возражать, но затем сник. Мысль о благотворной субституции, о «перемене в министерстве» (XIII, 146) постепенно овладела и им.

Спасти Калашниковых или хотя бы отсрочить их падение мог лишь один человек на свете — Александр Пушкин. Он-то — случаются же чудеса! — и прибыл внезапно в Болдино в первых числах сентября 1830 года.

Той осенью от Ольги — «белянки черноокой» — зависело многое.

Глава четвёртая

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

Вопросы долго ждут ответа…

Правительство давно простило поэта и вернуло в столицы из северной ссылки. А весною 1830 года участь Александра Пушкина решилась окончательно: 6 мая в Москве состоялась его помолвка с m-lle Natalie Gontcharof. Долгая, изматывающая матримониальная эпопея завершалась. «Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством — Боже мой — она… почти моя», — подытожил жених в автобиографическом отрывке, датируемом теми же днями (VIII, 406).

По такому случаю расчувствовавшийся Сергей Львович Пушкин выделил сыну «в вечное и потомственное владение» часть нижегородского родового имения — 200 незаложенных крестьянских душ в деревне Кистенёво, неподалёку от села Болдина. 27 июня 1830 года о том была сделана «запись» в Петербургской палате гражданского суда. В составленном документе, в частности, указывалось: «Он, сын мой, до смерти моей волен с того имения получать доходы и употреблять их в свою пользу, так же и заложить его в казённое место или партикулярным лицам; продать же его или иным образом перевесть в постороннее владение, то сие при жизни моей ему воспрещаю, после же смерти моей волен он то имение продать, подарить и в другие крепости за кого-либо другого укрепить…»[109]