В огонь - Валерий Терехин

О безвременной смерти Паши Цеверимова узнал случайно, прочесывая веб-сайты Запорожья. В местной газетёнке «Воронцовские ведомости» вывесили прелюбопытный некролог. Запомнились загадочные строки: «Он не сломался, а использовал единственное, что у него осталось, – право распорядиться своей жизнью, чтобы сделать вечный укор той системе, которая довела его до смерти, тем, кто ему угрожал». В памяти вновь возникла заброшенная кирпичная одноэтажка у подножья обрыва, подпираемая расползавшимся рынком. Отсюда, с окраины старого города ни в какую не желал выселяться облысевший алкоголик-одиночка – по-прежнему стройный, жилистый, в вечной черной майке, с простецкими наручными часами и отрешённым взглядом прищуренных глаз…

«Надо проанализировать, случайно умер, или жизнь дожала. Может, арендатор вышвыривал, и мужика ломали. Или вздёрнули западенцы из партии “Радiма Свобода”. Либо допекла Беспека, госбезопасность хохляцкая. Виделись мы с ним в последний раз три месяца назад. Я в Витебск спешил, заслали на славянский форум… Паша отвечал вяло, глядел под ноги. А через шесть недель его снимают с петли с яблони у входа в барак… И вот теперь Хорунжий подсовывает мне в Воронцовске своего человечка, листок с адресом всучил. Некий незнакомец отправит меня к дистрибьютору, готовому распространять CD– и DVD-диски с материалами оргкомитета чуть ли не в Галичине. Це Бандера, балакает Львiв… Оце так, Хорунжий, переможец ты наш сталеплавильный! Честный советский прапор Паша Цеверимов сломался, чтобы не тронули подросших детей в молдавских Унгенах, и поквитался с жизнью, меня предупредив. И весной вывел на запасного связника, о котором в Москве никто не знает. К нему и направлюсь, когда покончу с делами. А к кому-то идти ещё – поостерегусь».

Осторожно перемещаясь в заваленной спящими телами металлической камере, взобрался на верхнюю полку и кое-как улёгся. Вздрагивая в такт со стенкой вагона, проминал затылком холодную наволочку и, потихоньку отрываясь, вспоминал прошлое лето, пляжный рок-фест в Гориловке, куда пришлось несколько часов тащиться из Запорожья по жаре на перекладных внутреннего сгорания.

…Только-только отгремела жатва. Дымились подожжённые поля, и сотни пламеневших язычков добривали огненными лезвиями ссохшуюся стерню. Степной таврический суховей вздувал пепел с разрыхлённого чернозёма и распылял его над нескончаемой лентой едва плетущихся роскошных иномарок и битых советских легковушек, в которых торопились к морю местная «элита» и простые смертные. В пыхтящем лицензионном микроавтобусе местной сборки, куда едва влез сквозь узкие дверцы, и где его сразу задвинули к окну, под палящим зноем, в тесноте и давке мечтал об одном, чтобы их поскорее вынесло к взморью. С подсохших лесозащитных полос в раскалённые стёкла сыпалась жарь тушёной листвы; прогорклая вонь оплавленного асфальта и слипшихся покрышек взрезала ноздри. И когда свежий азовский бриз донёс издалека пряно-трухлявый камышовый аромат, вытащил из нагрудного кармашка липовую ксиву корреспондента «Луганской правды» и выбросил в придорожную пыль. И стал таким как все, безымянным и незаметным, и оттого счастливым. С извечным плеером и наушниками затесался в толпу молодняка, валившую по проулкам меж коттеджей и особняков к побережью. Вслед за безбаше́нными хлопцами подобрался к собранному из труб и стержней каркасу с дощатым настилом. Наспех сколоченную сцену украшали два огромных портрета: увитый рушниками мятежный гетман Мазепа, а рядом – революционер-латинос Че Гевара.

В ушах зазвучали вопли исколотого трезубцами гарного мускулистого парубка:

Це Запорiжжя, це Украiна!!!..А не якась iнша краiна!!!..

Вокруг, взбивая шлёпанцами песок, дёргались ошалевшие от незалежности растатуированные топлесс грудастые девки, размахивающие купальными принадлежностями. А он гадал, как не оскоромиться в этом содоме, беспрестанно утирал щёки и нос от разлетавшихся слюней, капелек сладковатого пота и вдыхал с отвращением настоянную на горилке-медовухе отрыжку.

– …И-я-я не сдамс’а бэз боя!!!.. – ревел спятивший от жары и ненависти вокалист, тыкая микрофоном куда-то в сторону Москвы, рвал и топтал российский триколор, а непокрытые с утра пляжные шлюхи визжали от восторга и зашвыривали на сцену последние уже не нужные тряпки.

«Текстура по кайфу. Фе́мен-потаскухи лижутся. Группа Mazepa Luminozo[13] вступила в последний этап своего падения… Мазепа-рок для лесбиянок…»

Исхитрился тогда снять всё это безобразие на мобильник и передал jpg-файлы Мутнову, а тот без промедления выложил их на сайте движения. Через полчаса Нагибалов выступил от имени общественного политсовета движения. Велиречавое заявление прокрутили через «Подорожное радио», а отрывок втиснули в новостной блок федерального радиоканала «Маяк» в прайм-тайм. Назавтра российский МИД отбомбил Банковую вулiцу[14] нотой протеста, так что с канцелярии президента Хрющенко штукатурка посыпалась.

С мобильником с тех пор ездить зарёкся: кто-то перехватил сообщение, прислал mms с угрозами на мове… Трубку тут же выкинул и возвращался домой через Сумы. Мутнов потом срезал премию наполовину, мол, посеял казённый реквизит…

Всё никак не удавалось заснуть. В дремотной, тряской, загустелой темноте поезд «Москва – Запорожье» проследовал через Воронеж и после тягостной остановки покатил к госгранице.

Шлёпанья колёс о рельсовые стыки постепенно затихали. Пассажиров обветшавшего состава ожидали чужие пограничники и таможенники на пропускном пункте «Казачья Лопань».

«Свои-то зеленопогонники в Белгороде прокачали быстро. Наркокурьер?.. Не похож, ну и хрен с ним, с заикой-недоумком, русская эта оппозиция или малороссийская громада, какая разница, всё равно позавчерашний, проезжай… Наше поколение списали в тираж самым первым ещё двадцать лет назад за то, что дольше всех будем помнить страну, которой уже никогда не будет. Да и остались от нас одни хорунжие и мутновы. – И в ушах застучал недельной давности крик куратора, разодравший noki’евскую трубку. – “Забраковали твои инвойсы на Бутовской таможне, слышишь?!. Ты просто дурак!.. Катись в свой провинциальный Харьков!.. Пусть всё исправят и распечатают заново, чтоб нам вернуть выручку хотя бы за треть товара!..”»

Кое-как смял набухшее в груди волнение.

«Мутнову сейчас главное – отжать бизнес, подставить Хорунжего, развязаться с накладными, и свалить в сторону, пока серьёзные джентльмены не начали топить Нагибалова. А деньги куратору нужны, а то хохлушка кинет кацапа… Нет, с простыми людьми легче: они грубее, но реже предают. Умным быть легче, когда не воспринимают всерьёз. Всю жизнь меня спасает грязная работа, подальше от больших денег!..»

Ночной ветер застелил пути сладковатой дымкой и выплеснул в распахнутое окно испарения дынно-арбузной тины. Ароматная мгла одурманила, и почудилось, что к распалённым металлическим остовам потянулись невидимые щупальца-трезубцы, выпроставшиеся из-под крон лип и платанов. Наконец в глазные роговицы вонзились вспышки семафоров.

«А в самый первый раз оказался в купе один, вот незадача, – вспомнилось вдруг, и он весь сжался, чтобы унять дрожь, вечно одолевавшую, когда пересекал российско-украинскую границу. – Не расхолаживайся. Ты же всё просчитал: улёгся в тренировочных, знаешь, куда дёрнуться спросонья, когда включат свет, сколько мгновений сидеть и клевать носом!..»

Поезд с грохотом застопорил ход, вагон вздрогнул и встрепенулся, будто уткнулся в эскарп. Наконец, дверцу в купе сдёрнули в сторону. Соседи зашевелились, откидывая простыни. Раздался переливчатый голос проводника с гортанными руладами, странными для южно-днiпровской залiзнiцы.

– Прыготофтэ д’окумэнт…

«Надо же, азер, или даг… Кавкавзцев здесь почти нет, наверно, в Москве, на Курском подрядился».

Он отбросил одеяло, осторожно спустился вниз, кое-как просунул ноги в кроссовки и ловко подложил свой паспорт в общую стопку.

«Ксива чистая. И путёвка оформлялась не напрямую, а через туроператора, а те билеты выкупали через “Пешавар”. Настоящих “афганцев” в билетной network-системе почти не осталось, так, сынки, племянники дожимают бизнес… Да не переживай, теперь не имеет значения, побывал ты там или нет: треть советских дембелей уже передохло от такой жизни. Вот и надрываешься за себя, и за того парня…»

На этот раз погранцо́в было двое, по виду – коренные запорожцы: лобастые, курносые, въедливые. Оба по очереди вертели в ладонях истрепанный паспорт с вложенной внутрь иммиграционной карточкой.

– Сидоров… Иван… Петрович… Гарно смухлевали!.. – Лысый колол глазами, будто саблей, сверяя фото на карточке с живым оригиналом, и протянул документ волосатому.

«А это, между прочим, новый образец с дополнительными степенями защиты. Теперь я заорлован. Ксеришь страницу с фото, вытаскиваешь копию паспорта, а лицо заляпано двуглавой печатью. У американцев, небось, проступает долларовый слоган, и прямо в лоб стопроцентному янки. А в Израиле, видать, выскакивает звезда Давида – мордехаю на морду фэйса… Прежнюю ксиву по весне разодрали в клочья, в Витебске в давку попал, прорывался на славянский фестиваль. Документ выправил заново Хорунжий, у него в паспортном столе жена… третья или вторая?.. А ну их всех!.. Так, чего мнёмся, ребята? Каждый раз у вас всё по-новому: новые лица, новые придирки. Ieri. Oggi. Domani. Dopodomani[15]. Пассажир-одиночка всегда подозрителен».