Элеанор Ригби - Дуглас Коупленд

Как бы там ни было, очень скоро автобус застрял в римской пробке, и я расплакалась, охваченная тоской по родине, по дому. Остальные ребята настолько устали от перелета и смены часовых поясов, что даже на сочувствие сил не оставалось: кто-то попросту закрывал глаза, чтобы меня не видеть, кто-то каждые сорок пять секунд отворачивался к окну.

Мистер Пузо вопрошающе взглянул на Колин, и та отмахнулась — мол, месячные. Учитель вздохнул и обратился ко мне несколько резковато:

— Лиз, что-то стряслось? Я покачала головой.

— Пойми, я ничем не смогу помочь, пока не узнаю, что тебя беспокоит.

— Домой хочу.

— Не поздновато ли спохватилась?

— Мне надо домой. Сейчас же. Отвезите меня обратно, в аэропорт. Хочу на самолет.

— Ты нервничаешь из-за того, что оказалась в чужой стране.

Я снова покачала головой.

— Вот… — Он сунул руку в карман пальто. — Возьми две штуки.

— Что это?

— Возьми, полегчает.

На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока «Оранжина». Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием «гостиница», где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда — не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.

Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас — жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости — жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.

Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.

И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она «Эльф» и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.

Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет — и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы — как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле «шуры-муры». Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал — ни до, ни после.

По-английски они разговаривали как школьники, с явным акцентом, который, на мой взгляд, одинаков у всех иностранцев: «Хелло-э, ян-э, леди. Гуд ив… э-э… нинг». Услышав подобное обращение, я залилась краской, а поскольку ничего, кроме латыни (на четверочку с плюсом), я не знала, было затруднительно объяснить, зачем пришла. Впрочем, там и без меня прекрасно были осведомлены о причине визита юной незнакомки: мне протянули ключ, точно хрустальный фужер с шампанским. И хотя ключ требовался срочно, я не спешила уходить. Райское блаженство. И что самое приятное — в уборной царила безупречная чистота; там даже стоял небольшой букетик ирисов, пусть и искусственных. И главное — внимание. Когда я вернулась в гостиницу, Колин успела проснуться, и я поведала ей о своем неожиданном открытии. Она вернулась полчаса спустя, светясь от радости, и сказала, что обожает Европу. За ночь не осталось ни одной девочки, которая тоже не полюбила бы эту милую часть света. Мы не могли дождаться, когда закончатся дневные экскурсии, чтобы снова сбежать к «эльфам» на станцию. Мерзавки. Пакостница природа.

Я не стала объясняться. Намочила под краном вафельное полотенце и отерла руки и колени. Мне казалось, Джереми будет убит горем из-за того, что я не знаю его отца, но он принял известие спокойно.

— Тебя изнасиловали?

— Нет.

— Связь по родственной линии?

— Нет.

— Неужели ты просто не в курсе?

— Все сложнее, чем ты думаешь, Джереми. Хотя, насколько я вижу, мы оба умираем с голода — так что давай сначала поедим, ладно?

Он стал извлекать из холодильника съестное — много чего у меня залежалось, я уже и сама позабыла: шнитт-лук, кусочек подсохшего сыра, бутылочка с маринадом.

— Так ты, судя по всему, и готовить умеешь, — констатировала я.

— Учился после школы. Моя «палочка-выручалочка»; что бы в мире ни произошло, повара всегда нужны. Даже если начнется апокалипсис, все равно кто-то должен будет солдатам картошку мять.

Парень подмигнул — совсем недавно его ужасали такие вещи, а теперь он обратил больной вопрос в шутку. После наших дорожных «поползновений» у меня уже не было сил дискутировать на тему религии.

Джереми вылил в миску яйца и ловко взбил их, попутно добавляя щепотки пряностей. Перед глазами мелькала кухонная утварь: впервые в жизни мне стало понятно, почему люди смотрят кулинарные шоу.

— Знаешь, когда я жил с шестой семьей…

— Погоди-ка, с шестой?

— Да, меня определили в шестую семью.

— Понятно, ну и?

— Однажды мы поехали в горную деревеньку на сельхозярмарку, на север, в Лак-Ла-Хаче. Так вот, подошел официант с гамбургерами, и я вижу: глаза у него разного цвета. Ну я, не долго думая, и ляпнул: «Ух ты, один голубой, другой карий». Так все семейство будто к стульям прилипло — сидели не шелохнувшись, пока парень не скрылся из виду. Мне невдомек, что же я такого сказал, ну и решил спросить. В итоге мой шестой папаша говорит: «А ты разве не знаешь, что это значит?» «Нет», — отвечаю. «Разный цвет глаз у людей, родители которых состояли в кровном родстве». Полный бред, согласись.

— Значит, вот какой была твоя шестая семья? — Меня словно зациклило на этом числе.

Он свернул омлет пополам и, уставившись в потолок, стал вслух пересчитывать семьи, в которых побывал за годы отрочества. На всякий случай, чтобы не ошибиться.

— Шестая, верно.

— А всего сколько было?

— Если не считать возвратов, то одиннадцать; а так — четырнадцать.

— Мне-то всегда казалось, что ты живешь где-нибудь рядом, в соседнем квартале, на свежем воздухе.

— Да, было бы здорово. Однажды меня усыновило семейство в северной части страны: лосось, ружья, пьяные за рулем и Бог. Когда я еще на горшок ходил, доброжелатели поведали, что я — приемыш; близняшки, на пару лет постарше, тоже периодически просвещали меня на темы родства. Тяжело пришлось: синяки, переломы, ожоги. Во втором классе я от них сбежал. Так и стал «проблемным» ребенком. Стоит один раз попасть в «черный список» — и пошло-поехало. Будешь все ниже и ниже опускаться по цепочке, пока не окажешься в какой-нибудь каморке в доме внешне благонадежных серийных растлителей, которые бы с радостью тебя прикончили, если бы не регулярные выплаты на твое содержание.

Что тут добавишь?

— Омлет пахнет бесподобно. Я, пожалуй, «Бейлиса» хлопну. Будешь?

— А другого ничего нет?

— Да вроде нет. Хотя подожди-ка: греческий ликер, анисовый.

— И все? Не густо.

— В доме выпивку не держу. Так и до пьянства недолго докатиться — как начнешь в одиночку закладывать…

— Предлагаю «Бейлис» с кофе. Кофе у тебя есть?

Да, кофе был. Люблю его. Немного сварила, добавила в чашки горячительного, и мы сели за стол.

Вам может показаться странным, но мною завладело такое чувство, словно я на свидании — вернее, именно так я и воображала себе свидания. От сего откровения меня словно пригвоздило к стулу. Наконец-то объявляется давно потерянный сын, а я болтаю с ним о породах собак, глобальном потеплении и взлете популярности Мэрайи Кери. И главное, меня ужаснуло то, что определенных тем мы упорно не касались: как он стал приемышем, нашей семейной истории, моих попыток разыскать его… Наверное, в этом и состоит основная ценность родных. Мы жаждем их общения, испытываем в них нужду не только потому, что много пережили вместе и о многом можно поговорить, а потому, что они четко знают — каких тем избегать. В этом смысле Джереми уже успел стать своим.