Кащеево царство - Вадим Волобуев

       - Говорит, счастье видеть вас в доме, - шёпотом перевёл воеводе Арнас.

       - Ну-ну, поглядим, что за счастье, - недоверчиво буркнул Ядрей. И громко добавил: - Благодарствую за приглашение. Как ты к Новгороду, так и Новгород к тебе.

       Арнас перетолмачил. Князёк закивал, заулыбался ещё шире, моргая круглыми глазками; серебряные и медные амулеты на его широком цветастом поясе забренчали, стукаясь друг о друга.

       Гости расселись. Князёк пристроился рядом с воеводой, на другом конце стола разместились югорские бояре. Забегали слуги, разливая по кубкам брагу. Завид Негочевич, принюхавшись к запахам, шепнул Якову:

       - Не пойму я, терем это или капище. Для кого воскурения?

       - Обычай такой, - пояснил боярин.

       - Ага, обычай... Ты глянь на медвежьи лапы: это ж Волос, скотий бог, коим смерды навий отпугивают.

       - Что ж с того? Не слыхал разве, что югорцы Христа не знают?

       - Наши-то смерды одну только лапу на дворе вешают, а эти целую голову выставили. К чему бы?

       - Испугался что ль?

       Завид не ответил. Повернувшись к Сбыславу, спросил:

       - Слышь, у вас там на Волосовой улице беровы головы[32] тоже ставят?

       - Да с чего бы? - удивился тот.

       - Да с того... Ты разве скотьему богу треб не кладёшь?

       Житый человек нахохлился.

       - А ты будто нет!

       - Не о том я сейчас. Череп медвежий видишь? Никак, в кумирню мы попали, а?

       Сбышек зыркнул на лапы и череп, отпил из кубка.

       - Волос - бог добрый, - промолвил он. - Он людей не ест.

       Завид вроде успокоился, но продолжал недобро поглядывать на личину скотьего бога. Впрочем, опорожнив несколько кубков, расслабился, да и остальные, как видно, впали в беззаботность. Начались песни, пляски, новгородцы полезли брататься с югорцами, князёк что-то бормотал воеводе, заискивающе улыбаясь, а рядом в ухо гундел толмач:

       - Русич - хорошо. Унху - плохо. Унху жадный, грубый. Убить Аптя. Русич - добрый. Надо жить хорошо с русич. Пусть русич защищать нас от Унху. Мы всегда верны русич...

       - Мудро рассудил, - отвечал Ядрей. - С нами лучше в мире жить. А то осерчаем, пустим твою крепостцу с дымом...

       Всё плыло и прыгало у него перед глазами. Странно это - неужто настойка так сильна? Или хозяева что подмешали в неё? Воевода жмурился и тряс головой, пытаясь сбросить помрачение, но не мог, а где-то в пьяном чаду уже гремели задорные голоса земляков:

       У женёнки одной бабы молодой    Мужичонка был задрипаный такой.    Ой-ля, ой-ля-ля, ля-ля,    Ой-ля, ой-ля, ой-ля-ля, ля-ля.    Свои силы он оставил в стороне,    Не оставил ничего своей жене.    Вот приходит один раз и говорит:    "Ну, ведь, жёнка, нам разлука предстоит.    А разлука-то всего лишь на три дня.    Ну ты, жёнка, не скучай тут без меня".    К этой жёнушке явился домовой,    Поиграл, да и тайком ушел домой.    Домовой-то был соседик боевой,    Приглянулся этой жёнке молодой.    Мужичоночка проездил три денька --    "Как тут, жёнка, не скучала без меня?"    "А ко мне-то приходил тут домовой,    Поиграл, да и опять ушел домой".    "Если в доме заведется домовой,    То тогда уж, жёнка, жалобно не вой".

       Дом сотрясался от гогота и хлопков. Яков Прокшинич взялся тягаться с югорским боярином на ладонях, Савелий, раскрыв обвислый рот, отбивал кулаком счёт о столешницу. Югорцы азартно подбадривали своего, а с другой стороны неистово орал Сбыслав, заклиная всех чертей и ангелов Господних оказать помощь земляку. Но небесное воинство не помогло боярину - как он ни тужился, как ни старался, не удалось ему сломить дюжего югорца. Наконец, сдавшись, Яков вытер пот с покрасневшего лба и опрокинул в рот ещё один кубок.

       - Могуч ты, братец, - промолвил он, отдуваясь. - Тебе только с Буслаем биться. Он у нас горазд на такие штуки.

       В ближнем от входа углу сидел молодой певец и, бренча себе на гуслях, тянул песню. Гусли он держал по особому, торчком, зажав их между коленей. Никто не слушал его, кроме Завида Негочевича, который как зачарованный шептал что-то обмётанными губами, слепо глядя певцу в глаза. А югорец тем временем выводил:

       Сидящие в доме мужчины,       Слушайте, послушайте!       С черёмуховым луком маленького вэрта[33]       Я - мал ещё, но вижу:       Вот в дом, куда вхож тундровый зверь,       В желанный дом       Я зашёл.       Не из безвестной земли       Вышел я,       Но из земли за узорчатым камнем,       Узорчатым, словно вороний клюв.       За узорчатым камнем,       за спиной клыкастого зверя       Стоит покрытый шкурами дом.       Там я живу.       Небом данные многие сотни дней       Я спал глубоким сном.       В глубоком сне я был,       И в тревожном тоже.       В чутком, настороженном сне       Ворочался я.       Что же мнилось мне       В сокровенных, длинных мыслях?       "За спиной павыла моего,       За его спиной       Животные стоят.       Там леса дремучи,       Там хожу я на охоту.       Что же в том дурного?".

       Боярин впитывал в себя незнакомые слова и видел перед собою жутких оборотней, пьющих человеческую кровь, и коварных духов трясины, увлекающих заблудившихся путников в топь; видел деревья, разрывающие человека пополам, и кусты, склоняющиеся над спящими и протыкающие их прямо в сердце. Кошмарные наваждения не отпускали его, он чувствовал, что погружается в них всё глубже, не в силах вынырнуть. Он пытался прочесть молитву, чтобы спастись от наплывающих туч югорского морока, но не мог вспомнить ни слова. "Господи, что же это?" - со страхом думал он. - Неужто они все здесь - колдуны, а мы - их добыча?". Смириться с этим было невыносимо, но и сбросить с себя дурман он не мог. "Погибаю, погибаю, нет мне спасения".

       Но голос певца вдруг прервался, кто-то поднёс боярину кружку ледяной воды. Завид отпил, захлёбываясь и кашляя, затем поднял глаза на своего спасителя. Перед ним стоял Арнас.

       - Сар курить - мир не видеть, - понимающе улыбнулся тот. - Русич не привык, голова глупеть.

       - Паршиво мне, пермяк, - прохрипел боярин. - Боюсь, не выдержу, умом тронусь.

       - Русич сильный. А я - помочь, - успокоил его Арнас.

       Он подбежал к Ядрею, что-то сказал ему, тот кивнул, взглянув на боярина. Завиду показалось, будто он слышит его голос:

       - Тебе-то за каким дьяволом с ним ехать? Югорцы что ль не осилят?

       - Буслай не поверить. Увидеть боярин, сказать: уморили, - отвечал пермяк.

       - Ладно, чёрт с тобой. Езжай. - Воевода махнул рукой и по-приятельски обнял югорского князька за плечи.     

Глава четвёртая

       Двое рабов выволокли ослабевшего боярина на двор и погрузили в сани. Челядины, ожидавшие на улице, переполошились, заподозрив худое, но Арнас успокоил их:

       - Совсем пьяный боярин. Везти в стан, пусть лежать.

       И вскочил на запятки.

       - А ты-то здесь за каким бесом? - нелюбезно спросил его бородатый возница в побелевшей от инея шапке. - Ты ж при воеводе должон быть.

       - Ядрей послать в стан. Говорить с вои.

       Холоп вытер рукавицей нос и хлестнул оленей плёткой.

       - Но пошли!

       Те сорвались места, помчались по заметённым улицам югорского городка. Сверху на них бессмысленно пялились деревянные болваны, трепыхались на ветру разноцветные ленточки, привязанные к берёзам и елям. Озарённые слабым лунным сиянием, перламутрово отливали стропила с колдовскими резами. Затянутые пузырями оконца дымно взирали на проносящиеся мимо сани с дремлющим русичем. Звёзды раскалёнными игольными ушками прожигали чёрную ткань небес. Внизу до самого окоёма простиралось зубчатое безбрежье тайги, похожее на застывшие волны ночного моря. Завид Негочевич всхрапывал и охал, кутаясь в песцовую шубу.

       Несмотря на глубокую ночь, в новгородском стане никто не спал. Ватажники делили добычу. Сгрудившись возле югорских нарт, шумели и спорили, а Буслай, вытаскивая то песцовую шкурку, то серебряную побрякушку, громко объявлял имя нового владельца. Возле него горели два костра, писарь, потирая озябшие руки, отмечал на харатье, кому что досталось. Ушкуйники по одному подходили к вожаку, кланялись, принимая награбленное, затем протискивались за спины своих товарищей и немедля начинали торг с товарищами. Всё это производило странное впечатление, ибо Ядрей, уезжая, запретил прикасаться к хабару. Но дорвавшихся до богатства ушкуйников уже ничто не могло остановить.