Румын сделал открытие - Геннадий Прашкевич

Под прицелом карабина не спорят.

Я жадно выпил всю кружку. Врач пил медленнее, но тоже жадно.

Иногда мы оглядывались. Утирая кровь с разбитого лица, невнятно урча, поднимался с земли Рубик. Депрессивный принц, странно хихикая, обмывал в ведре с водой закопченную, как у лося, морду. Слабоумный, повизгивая, кружился вокруг Врача, но ударить пока боялся.

– В погреб их!

Глава восьмая.

«В томате вьется скользкий иезуй…»

Не то, чтобы холодно.

Но противно. Мышиный помет, плесень.

Стены в пористом, в грязном на ощупь льду.

Какие-то коробки, отпотевшие стеклянные банки.

«С хлыстами и тростями люди здесь лазали в яме».

Балки из горбыля, на ощупь – покрыты прогнившим брезентом.

Татарин считал это мрачное сооружение надежным, но на самом деле погреб был слеплен на скорую руку. Это нас с Врачом отделали нас от души. Под ритм «Нонино». Пару раз я услышал эту мелодию где-то год назад – на МузTV. Она мне не сильно запомнилась, но румын насвистывал классно. Знал, падла, что музыка поднимает настроение. «Во ржи, что так была густа, гей-го, гей-го, Нонино, легла прелестная чета, гей-го, гей-го, Нонино!»

– Голова кружится.

– Хочешь поговорить об этом?

Я сплюнул. «Достал ты меня, Леня».

– А ты сам? С чего вдруг сменил фамилию?

– Со всеми такими вопросами к Роальду.

– Ладно, – Врач понимал намеки. – Но ты тоже, Кручинин, не злись.

– Да я и не злюсь на тебя. С чего мне на тебя злиться?

– Я не про себя. Я про Ботаника. – Врач не хотел играть в молчанку. – Люди в преклонном возрасте часто страдают потерей памяти. Ходит себе такой человек, ведет себя, как все. Общается, все у него тип-топ. А однажды входит в собственный подъезд и напрочь забывает, кто он и куда идет. Сколько твоему Ботанику? За семьдесят? Я так я и думал. Возрастная и алкогольная перегрузка. Тебе грозит то же. Спазмируются сосуды энцефалона. У нас в деревне одна старушка Чехова обожала, – ни к селу, ни к городу вспомнил он. – Когда умерла, положили ей в гроб томик с самыми любимыми рассказами, вдруг и там время у нее найдется? А очки положить забыли.

Наверху послышались приглушенные голоса.

Звуки доносились через вентиляционную трубу, мы подползли к ней.

«Да были у меня ключи. Что я, совсем, что ли, уже того? Я и не пью больше, все кончилось. А ключи на гвоздике висели. Я же помню. У дверей». – «Уронил, значит, – гнусно возражал татарин. – Ты, Степаныч, поспи. Тебе надо поспать. Тоже мне, ключи! Куда денутся!»

Голоса отдалились.

На берегу взревел генератор.

Видимо, Рубик приказал подать в Дом колхозника свет.

«Для позументной маменьки», клацал зубами продрогший Врач. Под тяжелой кадушкой он нашел пару отсыревших брусков. Страшное оружие. Я осторожно похлопал бруском по ладони. Не дай Бог получить таким по башке. Потыкал в провисшую, как пивное брюхо, кровлю. «Так и думал. Брезент. Гнилой. Кулаком пробить можно». – «Даже не думай, – просипел из темноты Врач, кажется, он сорвал голос. – Завалит». – Но все наши открытия он воспринимал функционально: «Брезент? Отлично. Он явно брошен сверху и присыпан опилками. Мы под брезентом и выползем наружу. Ну, какой там слой дерна над ним? Пальца в три от силы. Главное, не чихать».

Но чихал Врач с остервенением. Подминал локтями влажную гниль, чихал, размазывал по плечам слизь, пакость какую-то, опять чихал. Наткнись кто-то наверху на бугрящийся, идущий волнами дерн, сдернулся бы с ума.

Наконец, рука скользнула в тепло и мы увидели звезды.

Чудесное расцвеченное всеми цветами пространство. Нежные переливы.

Ну зачем, зачем ехать в Австралию, если над бывшим Домом колхозника небо горит таким волшебным пожаром? Зачем искать мудрость за океаном, за тысячи километров, среди сумчатых в чужой стране, если на берегу нашего рукотворного моря все дышит таким теплом, таким миром? Прости меня, Архиповна. Золотые космические мыши с укором шуршат в звездных стогах. Золотые звездные мыши с укором вытягивают хвосты, кивают хитрыми мордочками. В тихом сиянии и славе. Было так хорошо, так светло на душе, что уже ни боль в плече меня не трогала, ни пьяный татарин. Застегивая ширинку, поблескивая коричневой лысиной, он неторопливо двигался к погребу. Мир ему тоже был по душе. Сел у вентиляционной трубы, запалил от зажигалки обрывок бересты. Береста скручивалась, потрескивала, дым от нее валил черный, жирный. Полюбовавшись, сунул горящую бересту в трубу, решил подкоптить нас. Приник к трубе ухом, бритый, счастливый факельщик. Потом поднял глаза к звездам. Он, наверное, весь мир, весь лес вокруг воспринимал как одну плотную биомассу. Поймать зайца, приготовить из него азу. Уберечься от клещей, нарубить сухих дров, помочиться за кустиком. Это для меня лес был сразу и летним, и зимним. И заяц выглядел не как сковорода с азу, а нормальным парнем, который любит трахнуть зайчиху, пощипать травку, активно дергая своей позорной заячьей губой, а потом, содрогаясь, слушать ужасный джаз-банд группы волков, как сладко воет их лидер, даже мурашки по коже.

Я встал и пошел к татарину.

Мне и скрываться не надо было.

Во-первых, татарин был здорово занят. Прикладывал ухо к трубе, ждал, когда мы подадим голоса. Во-вторых, шел я со стороны костра, а с этой стороны мог появиться только свой. В-третьих, мы же находились в погребе, он сам нас туда затолкал. Разгоняя дегтярный дым, выдавливающийся из вентиляционной трубы, татарин не оборачивался. Никогда я не видел такой звездной ночи. Архиповна – дура. Улететь в страну бреда! Надо чаще поднимать глаза к небу. К черту эти вентиляционные трубы! Задубелым бруском я съездил по коричневой бритой голове. «Он так испугался, что даже не пискнул». Не теряя времени, я скрутил татарина его собственным ремнем.

– Да чего ты с ним возишься? – просипел Врач. – Давай сразу в реку!

– Зачем река? Не надо река! – очнулся, забормотал татарин.

– Как это зачем? Там раки, рыбы кусаются.

– Зачем раки? Зачем кусаются?

– Не хочешь в реку, можем посадить жопой на муравейник.

– Зачем муравейник? Почему муравейник? Не надо муравейник!

– Ну ты только посмотри, – злобно сплюнул Врач, – какой неправильный татарин нам попался! Все ему не по душе, все не так. Река его не устраивает, муравейник не нравится. Ладно, – предложил он. – Просто бросим тебя в лодку и оттолкнем от берега. Если повезет, отнесет к плотине.

– Зачем плотина? Не надо плотина!

– Ну уж и не знаю, что тебе предложить.

И зашипел сипло, задергался как в припадке:

– Откуда с вами старик?

– Мулт, что ли?

– Пусть Мулт.

– Его Нику так зовет. Он с Нику.

– А почему Нику? Он молдаванин?

– Зачем молдаванин?

– А кто он?

– Румын.

– И Мулт румын?

– Зачем румын? Почему румын?

– Хватит болтать! Этот Мулт и Нику, они кто по жизни? Бандиты?

– Зачем бандиты? – затравленно озирался татарин. – Нику не бандит. Нику – ученый.

– «Траяску Романиа маре!» – обалдел Врач. – Ученый?

– Так говорит. Ученый. По всяким звездам.

– Где угнали машину?

– Зачем угнали? В городе угнали.

– Что здесь ищете? Почему с оружием?

Постепенно выяснилось, что румын Нику знает всякие места. Он знает даже одно совсем особенное место – здесь неподалеку, на дне искусственного моря. Что там спрятано, никому не говорит. Но, наверное, много спрятано. Нику хочет в воду нырять. У него есть маска и ласты. Он с Мултом дружит.

– Кончай с придурком, – поторопил меня Врач.

– Зачем кончай? – опять затянул бесконечную мантру татарин.

– Ощипывание перьев улучшает аэродинамические качества, – непонятно и сипло пояснил Врач. – Кроме «барса», есть оружие?

– Пистолет есть.

– А патроны?

– И патроны.

– У румына?

– У Рубика.

– Гляди, Кручинин, это же ключи от погреба, которые Степаныч искал, – обрадовался Врач, обшарив карманы татарина. И укорил: – Фарит, ты почему всегда врешь? Ты почему обманул Степаныча?

Но теперь и у татарина зависла программа.

Врач отпер замок, откинул люк погреба, отмахнулся от клубов черного дыма:

– Загружайся!

– Зачем… – начал было татарин, но Врач, озлобившись, столкнул его в люк.

Полчаса мы отлеживались в кустах.

Генератор ревел, пускал сизые выхлопы.

Чудовищно возвышалась в звездном мерцании черные потусторонние пирамиды угля. Голый Рубик выскакивал из баньки на деревянный помост, с воплем бросался в кишащую звездами реку. За ним выскакивал слабоумный. Визжал, подпрыгивал, но сам не прыгал. Рубик, отплевываясь, упруго лез на помост, отфыркивался. Навстречу выскакивал депрессивный принц. Голые они странно походили друг на друга, даже члены у них были одинаковые, как у животных. Только Ботаник участия в этих играх не принимал. Сидел на скамеечке, зажав «барс» между колен.