Азюль - Автор неизвестен

— Пусть будет российское, — примирительно согласился я. — Но вам я сделал заявление, что его у нас нет.

Он опять взял в руки мой паспорт.

— Тут написано, что ты — украинец! — сообщил он с таким видом, будто хочет меня поразить: вот, мол, поймал!

— Да, — невозмутимо согласился я.

— Значит и гражданство у тебя украинское! — победно-торжественно заявил мужик.

— Ну, уважаемый, какое украинское? Я эту Украину больше семи лет не видел, а тогда у нас гражданство одно было — серпом по молоту.

— Нет, нет! — решительно запротестовал он. — Если написано, что национальность — украинец, то и гражданство украинское.

— Вы хотите сказать, — во мне росла злоба, — что будь у меня написано «узбек», я был бы в ваших глазах гражданином Узбекистана, хоть и никогда его не видел, так что ли по-вашему?

— Конечно, — невозмутимо ответил он.

— Тогда я не понимаю, почему моей жене, у которой написано в паспорте «еврейка», вы дали русское гражданство? — я вызывающее посмотрелна него, а потом примирительней добавил. — Давайте мы сойдемся на компромиссе. Вы дадите нам немецкое гражданство да и все. Тут никаких разногласий с моей стороны не предвидится.

Не получив ответа на свой вопрос, я понял, что аудиенция закончена и взяв Катю за руку, вышел.

Ничего не имею против Украины и ее гражаднства, иметь его можно было бы. Но волновал вопрос принципа, а тут, как известно, если уж пошли на принцип, то берегись…

У меня сперло дыхание, я чувствовал, что разнервичался. Это — плохой признак. Последние два месяца окончательно доканали. В конце концов, уже в третий или четвертый раз здесь, в Германии, психовал по пустякам. Пришлось искать способ расслабиться или просто выместить на ком-нибудь злобу. Катя сидела на стуле, я молча стоял рядом и смотрел в окно. В этот момент сзади послышался голос, обращающийся на русском:

— Простите!

Я обернулся. Передо мной стоял молодой человек лет двадцать шести двадцати восьми, ниже меня ростом, с бородой, которая скорее похожа на щетину, неровными пучками разместившейся на подбородке. В этом лице много странного. Черты типично русские, но кожа смуглого цвета. Глаза блестят фанатичным блеском, но это не взгляд шизофреника. Он смотрит на человека, явно его изучая. Весь его вид не то жалкий, не то печально-величественный.

Можно предположить, что он — хороший психолог, психолог от природы, из таких, которые могут вынуть из человека все, залезть ему в самую глубину и убедить в своей правоте, как бы тот не сопротивлялся. Но я тоже не лыком шит. Молча разглядывал его и тянул паузу. Человек, продолжая смотреть мне в глаза, повторил:

— Простите, вы — русский?

— Нет! — раздраженно ответил ему. — Уже пять минут, как нет. И нужно отметить, что и не немец тоже.

— Как? — удивленно спросил он.

Я, слегка обрадовавшись возможности поделиться с кем-то своими впечатлениями, в красках описал случившееся. Он мягко засмеялся.

— Ну не волнуйтесь так! Пусть они себе пишут. Главное, что в вашем сердце написано.

Я чувствовал, что волна моих эмоций разбилась на мелкие брызги, которые тут же и исчезли. Протянув руку, представился.

— Андрей Дубровский, — ответил он мне.

— Неужели тот? — вырвалось у меня.

— Да нет, только тезка, — он усмехнулся.

Мы присели на стулья. Я смотрел на него и думал, что он, а точнее его манера говорить и вести себя вполне соответствуют его имени. Андрей Дубровский. Именно таким можно представить себе Пушкинского героя: печальное и величественное лицо, располагающее к себе.

— Откуда вы? — спросил Андрей.

— Из Москвы.

— А я из Таджикистана, из Душанбе, — негромко пояснил он мерным голосом, скорее подходящим проповеднику. — Уже год, как в Германии. Я работал здесь по контракту футбольным тренером. Потом он закончился, и мне сказали, что я могу подписать новый, но нужно ехать в Москву и там ждать полгода. Я вернуться не могу, вот и приехал сюда.

— А вы, простите, — русский? — осторожно тронул я его нацтему.

— Да, мои родители в войну, в оккупацию попали в Таджикистан, но я свободно говорю по-таджикски. Жена у меня тоже русская, но она осталась в Душанбе.

Признаться честно, он был превым человеком из Таджикистана, которого я видел в своей жизни, и, хоть это и не в моих правилах, позволил себе все же его расспросить о том, что меня давно уже интересовало.

— А как там у вас было, в Душанбе?

— О! — восхищенно ответил он. — Это прекрасный город! — потом добавил с печальной ноткой. — Был прекрасный. Сейчас все изменилось.

Его глаза затуманились и, опустив взгляд на руки, он продолжал ровным голосом:

— Это было действительно прекрасное место. Много русских. Знаете, таджики — это в основном сельские жители. Название «Душанбе» переводится с местного примерно как «торговое место». Таджики там поначалу не жили. Потом лишь появились торговцы, те, кто управляют, потом интеллигенция. Еще при царе, потом при советской власти туда стали съезжаться русские. Они прекрасно сживались с таджиками. Те говорили, конечно, между собой, что русские — плохо. Но, знаете, я часто бывал у них в селах, в гостях. Они встречают тебя, как важного человека, хоть ты им и незнаком. Режут барана, поют вином, очень много. Мне часто говорили: «Оставайся, мы тебе жену найдем красавицу». Было хорошо.

Когда он рассказывал, его лицо светилось. Видимо его мысль сейчас коснулась каких-то прияных воспоминаний. Но, вдруг, оно опять помрачнело.

— Потом все разрушилось за один день. Таджиков натравили на чужих. Они боролись за власть, а мы оказались лишь козлами отпущения. Нас русских — много, и мы — не стадо телят. Мы знали, что защищать нас некому. Мужчины взяли автоматы в руки, чтобы защитить свои семьи.

— А вы, Андрей?

— Да. Я тоже держал оборону с автоматом. Они стреляли в нас, и мы стреляли в них. Но вы знаете, Павел, именно в те часы мне не давала покоя одна мысль. Они, таджики — мусульмане. Их позвали под предлогом, что вера требует уничтожить неверных. Они готовы убивать людей, женщин и даже детей. Они хотели резать, видеть кровь.

В глазах Андрея застыл ужас и боль. Он и сейчас видел все это в жутких кадрах памяти.

— Поймите, у нас тоже есть оружие. У нас даже было моральное оправдание убивать, ведь на нас напали. Но мы не хотели этого. Мы показали, что можем, но не сделаем этого просто так. И они поняли, что мы, русские жили в мире, что нам не нужна смерть таджиков. Но, когда это случилось, было уже поздно. Они стали воевать и с нами и между собой. И, знаете, в тот самый момент я понял великое значение нашего Бога.

Тему Бога я не ставлю в список любимых, и меня слегка передернуло. Андрей это заметил и покачал головой.

— Нет, нет! Вы не правильно поняли. Я не уверовал в чудесное спасение божественной силой. Нет, я не говорю о Боге, висящем на картинке настенке, я говорю о подлинном христианском Боге, родившем нашу мораль две тысячи лет назад и принесшим в наши сердца доброту. Это он призвал любить ближнего своего. Магомет тоже создал великую религию, но она стала жестокой, она не видит Бога, кроме аллаха, и всех, кто с этим не согласен, призывает убивать.

— Вы во многом правы, Андрей, но вспомните, что история христианства и его распространения тоже писана кровью.

— Конечно! — разволновался он. — Конечно! Вы понимаете, до нашей эры человечество жило в возрасте детства. Все было очень просто: черное-белое, теплое-холодное. Люди убивали людей, не задумываясь, люди умирали, не задумываясь. Иисус повернул мир, привнеся в сердце человека сомнение. Сомнение — это причина сесть и задуматься. Сомнение толкает человека на поиск истины. Иисус привел людей в новый возраст — молодость, — сила убеждения гремела в его голосе. — Да, история веры в Христа писана кровью, но кровь эта пролита для того, чтобы мы — ристиане пришли к пониманию заповедей Иисуса. Сегодня христиане ищут мира, а последователи Магомета совсем не изменились. А ведь прошло полторы тысячи лет, а это достаточное время, чтобы повзрослеть.

Я смотрел на него и чувствовал огромную притягательную силу этого человека. Он как бы весь светился изнутри.

— Сегодня мы с вами живем в великое время, — продолжал Андрей. — С рождения Христа прошло две тысячи лет. Семя, брошенное тогда, принесло свои плоды. Теперь человечество готовится перейти в новый возраст зрелость. Быть может мы живем в годы нового Христа, и он принесет нам нечто абсолютно новое. Человек учится познавать мир глубже и глубже и ищет свое место в нем. Человек должен любить людей, лишь животные борятся с себе подобными. Человек отличается от них тем, что помогает друг другу, только тогда он — человек, а не вид Гомо Сапиенс. Помогать друг другу, любить добро — вот тот путь, по которому должен идти каждый. Я не боюсь божьего суда. Здесь, в этой жизни, до него не близко. Но я боюсь пройдя жизнь, в старости спросить себя: «Что есть истина?», — и не иметь ответа.