Круги на Земле - Владимир Аренев

«Ну, анучык, — сказала тогда бабушка, — гэта ты пакинь. Ня трэба, унучык, ня трэба», — обняла и сама всхлипнула.

Мальчик неловко высвободился из легких, немного неудобных, тоже незнакомо пахнущих объятий; он отстранился и посмотрел на бабушку, чтобы разглядеть ее получше. Уже не как гостью, а именно как бабушку.

В ней росту было почти как у Петьки Верещагина из паралелльного «Б», другими словами, всего-то — на голову выше Макса. Конечно, если говорить о Петьке, то «всего» превращалось в «аж», но бабушка… нет, мы к таким миниатюрным бабушкам не привыкли! Вот бабушка Ирина (мамина мама) — та совсем другая: высокая и плотная женщина с громовым голосом. На Макса, она, само собой, кричит редко, зато на своего пса, Полковника, — ой-е-ей! мухи от страха пикируют на подоконник. А разве ж может бабушка верещагинских размеров иметь подобный голос? Вот видите. Другой вопрос, насколько такой голос необходим… но знаете, штука это полезная, не мешало бы на всякий случай… Ладно, не в голосе дело. Может, даже и хорошо, что бабушка Настя такая миниатюрная. С ней удобнее разговаривать, не приходится голову задирать. И добрая она какая-то. Хотя «какая-то» здесь абсолютно не причем; «добрая» и все. Вот и подарков привезла.

…такие воспоминания. Конечно, Макс помнил не только это. Помнил, как ходили с бабушкой по музеям, по городу, смотреть местные достопримечательности: он, папа и бабушка. Или он, дядя Юра и бабушка. Или все вчетвером, на выходные.

(А вот чего он не мог помнить, так это разговора матери с отцом, разговора болезненного, выстраданного, разговора, которого не понял бы, даже если б услышал. Мама с папой тогда поссорились — впервые всерьез за очень долгое время. «Ну что ж мне ее, выгнать, что ли?! Ведь это, в конце концов, моя мать! Я знаю, ты ее…» «Да, я ее не люблю. Я ее боюсь, если хочешь». «Но почему?!» «Сам знаешь, почему!» Впрочем, мама Макса никогда не позволила бы сыну понять, что относится к свекрови, мягко говоря, без симпатии. И уж тем более не стала бы настраивать его против бабушке. Но в деревню ездить запрещала. Семен, если хочет, — пожалуйста, но она с сыном — никогда… Почему?! Потому что свекровь у нее ведьма. Не рассказывайте, не надо — знаем-читали, ведьм не бывает. Съездите-ка в Стаячы Камень да поглядите; сами тогда поймете, что к чему!

В тот раз, когда Настасья Матвеевна приехала в Киев, ее невестке показалось: за Максом! За сыном ее, за внуком своим явилась старая ведьма!

А что было делать ей? Ничего же никому не докажешь. Да и вела себя свекровь вполне прилично, по-людски.

Вот это-то и настораживало! Ведьма — и по-людски!

«Все равно не пущу! Не отдам!» — твердо решила для себя мама Макса.

Ничего этого, он, конечно, не знал и знать не мог.

И уж тем более он не знал, что когда микроавтобус занесло на повороте и водитель, беззвучно вопя, из последних сил — без толку!.. — выворачивал руль, мама подумала: «Это из-за меня… потому что мешала…») …помнил. И прогулки те считал одними из самых счастливых дней в своей жизни.

Но бабушка смогла побыть в городе всего-то чуть больше недели, потому что в деревне у нее имелись дела, которые нельзя было надолго оставлять без присмотра. И потому уехала, и этот странный визит забылся, словно причудливый волшебный сон.

Потом время от времени родители на просьбы Макса все грозились свозить его в деревню, но как-то не складывалось: то одно, то другое… Если бы не… беда с папой, может, и не приехал бы.

Никогда раньше Макс не болел в незнакомом месте. Детский лагерь отдыха не в счет, там он на один день слег с температурой из-за того, что перекупался в море. Но ничего страшного, по сути, не случилось — назавтра же бегал, как ни в чем не бывало. Тут — другое. Непонятно даже, выживет ли (Макс-то, конечно, надеется, что выживет, но…) Была температура. И была головная боль, словно череп пилили два чертенка, причем пилили тупой пилой и не знали, как это делается, все время дергали сильнее, чем нужно, и вслух матерно ругались. И еще были чьи-то лица, постоянно чьи-то лица, которые выплывали из ночной темноты и белели, как потерявшиеся зубы мамонтов. Мамонты, — факт общеизвестный, — зубов никогда не чистили, поэтому и не удивительно, что на тех, которые выплывали из комнатной темноты, чернели глаза. Еще у лиц имелось по рту (у некоторых время от времени проступал второй, но тогда Макс зажмуривался и старался не смотреть), рты говорили. Обычно они переговаривались между собой, и голоса, доносившиеся из-за губ, странным образом напоминали мальчику знакомых людей. Чаще всего говорил Юрий Николаевич. Его голос звучал встревоженно и напряженно, ему отвечали бабушка и Ягор Василич. Их голоса тоже дрожали от напряжения, только скрытого. Они пытались успокоить дядю Юру, но поскольку сами нервничали, ничего у них не выходило. «Зразумей, — просил Ягор Василич, — рабенок пасля дароги, стамиуся, перагрэуся. Заутра раницай адужае, вось пабачыш». «Послушай, Ягор, — вздыхал Юрий Николаевич,

— я ж тебе сотый раз рассказываю про ту цыганку. Она его прокляла, понимаешь!» «Дурницы! — отмахивался тот. — Ну вы у горадзе и суяверныя!» «Слушай, Ягор, — раздраженно шипел дядя Юра, — я, между прочим, такой же городской, как и ты! Это во-первых. А во-вторых, есть вещи…» «Пакинь ругацца, сынок, — вмешалась баба Настя. — А ты, Ягор, забяры яго и выйдзице адсюль». «Будзешь лячыць?» «Выхадзице», — повторила бабушка.

Лица растаяли в темноте комками мартовского снега, осталось только одно. Потом исчезло и оно, вместо лица в комнату явился звук льющейся воды, свежий и прозрачный. Вот звук прервался — что-то звякнуло, зажглась свеча; голос бабушки зашептал непонятные слова, тихо, привычно. Нечто легкое и теплое коснулось Максового лба, приподняло ему голову, поправило подушку так, что мальчик теперь лежал на ней, но затылок к наволочке не прикасался. Секундой спустя по макушке что-то забегало — точно свихнувшийся Шалтай-Болтай, который не может найти подходящую стену, чтобы забраться на нее и как следует подразнить всю королевскую конницу со всей королевской ратью. Одновременно голос бабушки продолжал шептать слова; Макс даже сумел расслышать кое-что: «Оцче наш, иже еси…» Вдруг катание прекратилось… — и теперь вместо Шалтая-Болтая к голове прикоснулось холодящее лезвие ножа! Макс… Макс даже не успел ничего подумать — а нож уже ходил над ним, делая круговые движения, точно голова мальчика — картошка и ее нужно почистить; а иногда еще и будто резал ее на куски.

Когда (по мнению ножа) голова-картошка осталась без кожуры и была накрошена, — лезвие заерзало, но теперь уже не над Максом, а где-то рядом. При этом оно издавало такой звук, словно ходило по стеклу. Чуть раньше то же самое действо (то есть, бег по стеклянному краю) производил невидимый Шалтай-Болтай. Потом раздался треск, что-то булькнуло и где-то легонько плеснула вода.