В конце концов - Борис Полевой

В общем, он мне понравился. Я попросил переводчицу позвонить в гараж. Распорядился, чтобы шофер к девяти ноль-ноль подал машину к «рашен-палас».

— Хорошо, я так сделаю.

Я хотел было позвонить и обязательному американскому капитану, поблагодарить его, пригласить на ленч, но вспомнил, что воскресенья здесь блюдутся свято, в офисе, наверное, никого уже нет, и отложил приглашение на завтра. В положенное время машина была на месте. Я уже сколотил компанию осматривать Нюрнберг. Город, судя по справочникам, которые я раздобыл в библиотеке, был интересным. Крушинский и Жуков охотно согласились принять участие в экскурсии.

Конечно же, нас интересовали не столько древние кирхи, средневековые фонтаны, первые карманные часы и первый кларнет, изобретенные здесь когда-то. И даже не домик знаменитого Альбрехта Дюрера. Нас интересовало прежде всего все, что связано с зарождением нацизма, колыбелью которого и являлся этот средневековый город. В здешних пивных первые штурмовики орали свое «зиг хайль» тогда малоизвестному австрийцу Адольфу Шикльгруберу. Со здешних трибун возглашались Гитлером, Геббельсом, Герингом, Штрейхером обещания сделать третий рейх всемирным государством «по крайней мере на ближайшую тысячу лет». По узким улицам, улицам-ущельям, где с каждого фасада в современность смотрело средневековье, под грохот барабанов и писк дудок шагали бесконечные факельные шествия мракобесов.

На процессе мы уже вдоволь наслушались о позорных страницах биографии этого почтенного средневекового города, выросшего на древнем канале, соединяющем две важнейшие водные артерии Германии — Дунай и Майн. Но знали мы его пока что заочно. Хотелось подкрепить это зрительными впечатлениями, вступить с Нюрнбергом в непосредственное общение.

Шофер и в этом деле оказался человеком сведущим. Пивная, где выступал Гитлер? Пожалуйста. Она, правда, разрушена, но ничего, кое-что сохранилось. И «фольксваген» подкатил к выгоревшему дому, смотревшему на улицу пустыми глазницами заколоченных окон. Над входом на кованой консоли прикреплена ржавая металлическая рука, держащая кружку с пивом. Двери нет. В засыпанном штукатуркой помещении толпились американские офицеры. Стены пивного зала были покрыты потемневшей росписью — сценки из старой баварской жизни. Роспись базарная. Но на высоту человеческого роста все фрески были выщерблены. Вот и сейчас американский лейтенант стоял на табурете и большим ножом отколупывал кусочек фрески. Увидев нас, он засмущался, спрыгнул с табурета и убрал нож.

Мы не сразу поняли, что он делает, но наш вездесущий шофер пояснил — господа американские офицеры любят сувениры. Они хотят иметь сувенир из пивной, где выступал Гитлер. Нам сувениры были не нужны, но посмотреть, где ядовитые споры фашизма дали свои первые ростки, было интересно. Мы откозыряли и ушли, оставив американцев на свободе колупать стенную роспись.

Поехали дальше в глубь старого города. Впрочем, поехали это не то слово. Стали осторожно пробираться между развалин, потому что самого города, прославленного всеми туристскими справочниками, уже не было. Английская и американская авиация на прощанье так потрудилась над старинной частью Нюрнберга, что превратила ее в огромную сплошную руину, в которой немцам за месяцы, прошедшие со дня окончания войны, удалось разобрать лишь проезды и проходы вдоль улиц. Тут уж действительно руками разведешь. Заводы, поставлявшие для армии танки, орудия, авиационные моторы, остались целехоньки. Аристократические предместья, где жили все эти штрейхеры и владельцы заводов, питавших войну, сохранились превосходно. Даже стекла там не выбиты. А вот седая старина разутюжена, что называется, всмятку.

Где на машине, где пешком пробираемся через руины. Какой-то маленький господин с перышком кашьяна в охотничьей куртке и замасленных замшевых шортах, из которых торчали посиневшие от холода колени, вызвался быть нашим проводником. Пачка сигарет? О, это его вполне устроит! Он давно не курил настоящих сигарет. Убеждаемся, что шофер наш просто незаменимый человек. Он довольно бойко переводит то, что говорит добровольный гид, и мы гуськом пробираемся через развалины, местами угадывая бывшие улицы лишь по каким-то мало определенным ориентирам: чудом сохранившейся стене, воротам, ведущим в пустоту, или синей табличке с названием улицы, валяющейся на битом кирпиче.

Эта атмосфера апокалиптических разрушений обнимает нас сразу же за тяжелой аркой северных ворот, и трудно, очень трудно, даже держа в руках туристский справочник и привязывая себя к сохранившимся ориентирам, зрительно воссоздать облик этого очень старого и, вероятно, действительно красивого города. На славившейся своей великолепной готикой старинной площади Хауптмарк, носившей потом наименование Адольф-Гитлерплац, сохранился только фонтан. Знаменитая Фрауенкирхе — искуснейшее сооружение каменщиков тринадцатого века, стоит пустая, выгоревшая, похожая на старую театральную декорацию, которую растрепал ветер.

Руины, руины, руины… Чудом уцелел Альтенбрюке — старый горбатый мост через речку Пехнау, соединяющий теперь одни развалины с другими. Как покосившийся театральный задник, стоит фасад древней ратуши, где еще шесть столетий назад духовные предки сегодняшних подсудимых принимали сочиненные ими расистские законы. Между двух гряд битого кирпича поднимаемся к старому замку и по валяющейся среди кирпичей синей табличке узнаем, что идем по Бургштрассе. А замок массивной серой громады возвышается на скале. Ему тоже досталось: потрескались стены, покосилась старая башня.

— Вам, наверное, приятно смотреть, как американцы отомстили за ваши разрушенные города, — говорит шофер и добавляет: — Ведь говорят, что труп врага хорошо пахнет.

Мы все трое с удивлением оборачиваемся к нему.

Приятно? Да, все мы видели и мой родной искалеченный город Калинин, и руины Сталинграда, и взорванные храмы Киева, и каменные скелеты Минска, на которые со сладострастием смотрел с самолета Адольф Гитлер. Но кому из нас придет в голову радоваться, наблюдая варварские разрушения этой великолепной немецкой старины? Нам так же больно видеть сгоревшую Фрауенкирхе, как и руины знаменитого собора в Киеве, так вот запросто, без всякой военной надобности взорванного гитлеровцами. Вот если бы были разрушены дома фабрикантов оружия и тех, кто ходил во главе факельцугов, было бы справедливо. Но ведь аристократические предместья, как и военные заводы, целехоньки. Это не доказано, но говорят, что изрядная часть акций этих заводов находилась в руках американских концернов.

— Да, да. Янки могли, конечно, этого не разрушать, — говорит шофер, должно быть уловивший наше настроение, и добавляет, наклонившись ко мне: — Вообще это цивилизованные дикари…

Опыт войны меня кое-чему научил. Услышав эту последнюю, шепотом произнесенную фразу, я как-то инстинктивно настораживаюсь и начинаю приглядываться к новому знакомцу. Экскурсия по руинам заканчивается. Расплачиваемся с нашим немецким провожатым несколькими пачками «Честерфильда». Он удивлен и рассыпается в благодарностях, варьируя на все лады слова: «Данке… Филь данке… Данке шён».

— Вы напрасно так щедры, — замечает шофер. — Это не вполне разумно. С него хватило бы и одной пачки. — И опять вполголоса, только для меня: — Янки — страшные скряги. Вы знаете, их солдат, поимев немецкую девчонку, дает ей один чулок, а второй она должна заработать на другой день или тут же у его товарища… Они не балуют немцев.

Будто не расслышав, говорю:

— Вы знаете, где расположен партейленде? Ну этот стадион, где Гитлер проводил свои слеты?

— О, яволь, яволь…

Машина выбирается из развалин, проносится по улице уцелевшего аристократического предместья, вырывается на окраину, и вот вдали вырисовываются белые угловатые очертания гигантских трибун, охватывающих огромное поле. По сравнению с ним знаменитый Страгов стадион в Праге, где мне пришлось однажды садиться на самолете, показался бы волейбольной площадкой. Вот здесь-то и происходили гитлеровские шабаши, в которых участвовало до полумиллиона нацистов, съезжавшихся сюда со всей Германии.

Это поле не скоро обойдешь. В центре огромной трибуны возвышается белый куб. На нем в часы этих шабашей стоял фюрер и все, кто сейчас сидит на скамье подсудимых. Отсюда он выкрикивал свои речи, в том числе и ту, где он сказал, что германский орел уже простер свои могучие крылья над Европой и скоро распахнет их и над Азией. Этот орел уже сколот со лба трибуны, а на месте, с которого кричал Гитлер, перешучиваясь и гогоча, фотографируются на память здоровые румяные американские морячки. Собственно, смотреть тут больше нечего, и мы едем назад через разрушенный город.

Странное это дело. Город просто-таки истолчен бомбами, а памятники каким-то кайзерам, мореходам, изобретателям сохранились и стоят среди руин. Бронзовый Ганс Сакс, этот бард средневекового бюргерства, сидит на стопке книг среди этих отнюдь не живописных руин. Кажется, он недоуменно развел руками, не понимая, как же это могло случиться: вот жили в этом старом городе поколения его бюргеров, пили пиво, ели сосиски с капустой, орали в своих пивных о превосходстве немецкой крови над кровью общечеловеческой, замысливали захватнические походы. А потомки этих бюргеров построили в современном мире только что осмотренный нами партейленде и тут уж не в тесных пивных с зеленоватыми стеклами, а на просторе, не таясь, орали о необходимости простереть германское жизненное пространство на все пять континентов, грозились уничтожить всех, кто с этим не согласен или думает по-другому. И в ответ на бредовые эти мечты озверелые толпы ревели «зиг хайль» и «гох».