Суперчисла: тройка, семёрка, туз - Никита Ишков

Между тем флейт уверенно шел на северо-запад. Судно было недавней постройки, крепко сбито — оно отчаянно плясало на волнах, то и дело зарывалось бушпритом в пенистую изумрудную жуть и тут же задирало передний брус в ясное, чуть присыпанное перьями облаков небо. Когда же волнение усиливалось и паруса начинали отчаянно трещать и хлопать на ветру, граф спускался в свою каюту. Здесь ложился на койку, предавался философствованию, на ум частенько приходили слова арабского лоцмана Ибн Маджида, который довел судно Васко да Гамы[37] до Индии:

«Искатель знай, каждая наука необходимо подразумевает, чтобы ищущий ее занимался ею от колыбели до могильной ниши. По мере того, как он станет в ней знатоком и будет ею постоянно заниматься, ему из нее явится нечто, чего нет у другого, чтобы стать слагателем и хранителем истины. Когда же он достигнет предела, то опишет путь, чтобы и другой смог достичь предела…»

Это было уместное замечание, его можно было считать напутствием, особенно в преддверии «погружения в транс». Граф регулярно впадал в дремотное состояние, на сорок-пятьдесят часов уходил в небытие. Расслаблялся, терял связь с окружающей его каютой, погружался в странную густо раскрашенную зыбь, напоминавшую поверхность океана. Перед глазами возникали удивительные картины былого и так называемого будущего. В той стороне — в грядущем — он редко улавливал осмысленные свидетельства, невелик был список событий, которые он мог уразуметь, оценить, соотнести со своим опытом. Например, летающие существа, заставлявшие сжиматься от ужаса сердце, мало напоминали знакомых птиц. Они были куда крупнее, причудливее формами и более напоминали машины.

Другое дело дела давно минувших дней — здесь он чувствовал себя куда более уверенней. Скоро сумел запомнить и расслоить по временным пластам лица персонажей, с которыми ему доводилось встречаться во время подобных запредельных путешествий. Свободней вступал в давным-давно погибшие города и поселения, в сердце не было того первобытного трепета, который он испытывал при встрече с городской охраной, теперь не вздрагивал, когда кто-то во сне заговаривал с ним. На пути следования в Индию сны начали оформляться в нечто обыденное, привычное, познавательное… В душе почти не осталось прежнего ужаса от ощущения несбыточности, невозможности того, что случалось с ним. Теперь он оказался способен забывать, кто он, и как оказался на пыльном проселке в Иудеи, где ему не раз доводилось встречать ответственного за весь белый свет, за всех людей на земле галилеянина. Раскрыв рот, Сен-Жермен вслушивался в слова Сиддартхи — тот любил затевать беседы, расположившись под гигантской смоковницей. Исчезла немота, которая сковала его, когда он, юный потомок, в первый раз увидал Христофора Колумба, лихорадочно поспешавшего на палубу на исступленный крик матроса. Тот только что заметил на западе американский берег…

Опять же все начиналось с океана, бездонную толщу которого прорезали мириады пузырьков, стремившихся к поверхности. Там они в большинстве своем лопались, таяли, но были некие гигантские пустоты, в которых были заметны лица. Вот эти лица и являлись затравкой последующих видений. Стоило приблизиться к такому гигантскому шару, заглянуть вовнутрь, как тут же граф выпадал из прежней телесной оболочки и оказывался — обнаженный до души! — посреди тошнотворной водной среды — то есть, в том или ином месте и в том или ином времени.

Очнувшись — точнее, освободившись от привидевшегося кошмара, — он сначала всегда испытывал ужас и отвращение. Со временем научился быстро восстанавливать дыхание. Судороги прекращались, возвращалась способность издавать звуки… Наконец он принимался спокойно, не поддаваясь приливу чувств, анализировать увиденное. Благо, корабль располагал к уединенным размышлениям. В спокойные ясные ночи он поднимался на палубу и, устроившись на баке взирал на многочисленные звезды, неощутимо кружившиеся над головой. Каждая — он душой ощущал это — имела собственную историю, светила не зря, о чем-то говорила. Возможно, предупреждала. В такие минуты голова полнилась разгадками, привидевшиеся безумные картинки отливались в строгие провидческие образы. Это было удивительное ощущение, и вслед за Кантом граф Сен-Жермен готов был воскликнуть, что наряду с загадкой нравственного закона, с рождения привитого людям, звездного неба и поиска согласия ничто так сильно не волнует человека как тайна снов.

Звезд было много, и все равно он был в состоянии быстро пересчитать их все. Светил оказалось что-то около полутора тысяч, но только некоторые из них во время плавания неутомимо притягивали воображение. Погрузившаяся в океан Большая Медведица, венец Кассиопеи и, конечно, Полярная, с течением дней все выше и выше всплывавшая над горизонтом. Она звала на север, в жаркие безводные пустыни Персии, в горы Эльбурса, лежащие к югу от Гирканского[38] моря, где неподалеку от великой горы Демовенд кочевало племя ашрафи. Среди них и появился на свет его герой — теперь ему было что-то около пятидесяти лет. Его лицо, чуть одутловатое, с грустными глазами, отягощенное длинными, волнистыми, с закрученными кончиками усами и коротко стриженой бородкой, искажаемое округлой стенкой пузыря, — чаще других являлось ему во снах.

Вот тот человек, которому судьбой назначено вести людей дорогой братства и бескорыстной любви!..

Сразу по прибытию в Бомбей, граф Сен-Жермен, сгорая от нетерпения, бросился к начальнику форта, к которому у него были рекомендательные письма от весьма важных особ в Лондоне, с просьбой помочь ему поскорее добраться до Персии. Хладнокровный пожилой полковник-британец тут же осадил молодого человека. Для того, чтобы попасть в Персию, заявил он, необходимо «дождаться оказии. Никто вас, неверного, не пустит в оплот шиитов[39]», — а до того момента рекомендовал освоить один из языков той дикой страны, называемый фарси. Этого будет достаточно, добавил он, намекая на то, что в многоязычном Иране со знанием фарси не пропадешь. Полковник предложил графу остановиться в своем доме, однако тут же с грубоватой прямотой посоветовал снять жилье в доме местного купца из парсов,[40] которые все гуще и гуще начинали селиться на острове возле британского форта. Если, конечно, намерение графа изучить эти дикие края и познакомиться с их варварскими обычаями достаточно серьезно…

Бомбей в ту пору представлял из себя небольшую по европейским понятиям крепость, охранявшую местный порт. Низкие берега небольшого острова, почти сплошь заросшие мангровыми зарослями, обнимали просторную гавань. Расширявшийся на глазах городок располагался на южной оконечности острова и весь утопал в пальмовом лесу. Собственно Бомбей в ту пору трудно было назвать городом — поселение спустя полвека после своего основания представляло собой одну улицу, от которой отходили короткие, тесно застраиваемые проулки, кое-где упиравшиеся прямо в море. Заполняли его местные индийские купцы и ремесленники, спасавшиеся в этой, купленной «гяурами» местности от бесконечных войн, междоусобиц и грабежей, которые без конца вели между собой индийские раджи.

По узкой, кривой, казавшейся бесконечной улочке бродили орды полунагих, смуглых, исхудавших донельзя людей. Широкие матерчатые полости прикрывали их бедра. Женщины ловко заворачивались в цельный кусок ткани, кромку которого набрасывали на голову. Солнце в Бомбее жгло немилосердно. Базарная площадь была забита толпами факиров, по большей части увечных, иссохших, смуглых до цвета жареного кофе. Ногти у них были длинны и крючковаты, волосы нечесаны, нестрижены. Поразило графа обилие цветов, вокруг паланкина радужным ковром высвечивались белые, зеленые, алые, желтые чалмы и тюрбаны.

Рекомендованный ему хозяин с виду показался Сен-Жермену подлинным персом. Таких он не раз встречал при дворе древних иранских царей. Высокий, чуточку обрюзглый, а на поверку очень ловкий и сильный, с орлиным носом, яркими черными глазами и резко очерченным подбородком, — он ненавидел родину. Говорил о ней как о стране, захваченной дэвами, обесчещенной и опоганенной. Называл Персию «эта страна», однако согласился подыскать человека, который смог бы обучить иноземца языку фарси. Огромные ветхие покои, сданные «фарангу»[41] в наем, были без дверей и окон. Второй этаж был снабжен несколькими террасами, прикрытыми завесями из тонких бамбуковых палочек, называемых чика. Во всем доме не было никого, кроме Сен-Жермена и пары приставленных к «сахибу» слуг. Сам купец с семьей жил при лавке в небольшом деревянном бунгало. По комнатам как ни в чем не бывало летали птицы, в первую же ночь эта бесконечная возня, шуршание и хлопки крыльев, порой резкие, жуткие вскрики довели графа до полуобморочного состояния. Дом успокоился только к рассвету. К тому часу забылся и постоялец — спал так, что встал только к вечеру следующего дня, когда непривычно огромное, прокалившее землю солнце заблистало пониже верхушек пальм в тесных непроходимых мангробах. От мясной пищи Сен-Жермен как всегда отказался — насытился плодами и фруктами, попробовал сладости, все было необычайно вкусно, полезно, удлиняло жизнь. На следующее утро его посетил хозяин, явившийся вместе с удивительно высоким и тощим стариком. Редкая козлиная бородка украшала его белокожее лицо. Занятия начались сразу же. Наряду с фарси учитель по просьбе Сен-Жермена одновременно давал ему и основы санскрита и хинди. Наконец-то граф попал в родную стихию — он добывал знания. Суматошные птицы уже не досаждали ему по ночам. Наоборот, их крики и ночная возня во сне превращались в звуки чуждой речи. Через неделю ученик поразил жреца-атравана, диктовавшего ему текст из священной Авесты. Граф записывал слова на двух листах одновременно левой и правой рукой. Правой — на фарси, левой — на санскрите. Атраван, словно пораженный громом, долго разглядывал рукописные тексты, потом впал в транс. Глаза его закатились, сам он стал совсем как каменный. По-видимому, усмехнулся Сен-Жермен, решил посоветоваться с Заратуштрой.[42] Скоро старик очнулся, молча поднялся и не спеша, с поклоном удалился. С того дня в дом к купцу зачастили старейшины общины парсов. Весь день, вплоть до наступления темноты — огнепоклонники полагали ночь владением злобного Ангра-Манью — они проводили в беседах с удивительным «фарангом», нараспев читали тексты из Авесты. Старики задавали коварные вопросы о предыдущих жизнях графа, виделся ли он перед прибытием в Бомбей с неким святым. Сен-Жермен искренне поведал, что встречать Заратуштру ему доводилось — его лицо являлось ему в одном из самых обширных пузырей, — разговаривать же нет. Был великий старец мрачен, погружен в себя и только то и дело что-то подсыпал в небольшой костерок, разведенный в священной жаровне. Огоньки вмиг оживали, начинали брызгать искрами, волноваться, однако, признался Сен-Жермен, постичь тайну языка огня ему не удалось. Когда же речь зашла о волшебном напитке «хаума» или «сома», как это питье именовалось на санскрите, графу после долгих трехдневных совещаний было позволено попробовать его. Огнепоклонники сочли его за посланца Заратуштры, который, оплакивая участь своих сынов, изгнанных из Персии, решил проверить, как нынешнее поколение поминает заветы отцов. Это было сильное, сразу шибающее в мозг средство. Готовили его из хвойника, произрастающего в предгорьях Гималаев. С помощью особых приемов извлекали особую эссенцию,[43] которая и позволяла верующим приобщиться к тайнам бога света Агуро-Мазды.