Багратион - Сергей Голубов

…Офицер, который привез Поля с места, где он был ранен, не решился выдернуть из его могучей груди пику — это страшное орудие горестной ошибки. Лекаря находят, что этим он спас Поля от немедленной гибели: пока рана закрыта, раненый живет. Поэтому пика и не вынута до сих пор… Фамилия офицера — Раевский, он сын командира седьмого корпуса.

…Сердце Поля, певучее, как соловей, не умолкает. Сколько раз принимался он говорить о тебе, Netty! Ему не под силу говорить громко, следовательно, он шептал. Но разве люди не кричат шепотом?..

…Я с отвращением представляю себе, какие глупые толки поднимутся в Петербурге по поводу необыкновенных обстоятельств этого несчастья. Прекраснейший из русских офицеров сражен рукой соотечественника. Il est cosaque! Oh, sort injuste![21] Сколько поводов для самой прискорбной болтовни, от которой злая случайность станет еще злее. Действительно, подобные вещи могут происходить только в нашей удивительной стране, где даже бранят французов по-французски. Катастрофа с Полем была бы невозможна, не будь мы так далеки от нашего народа. Возмутительно, что нам легче говорить на языке наших врагов, нежели на своем собственном. Но… ведь не мешает же нам это ненавидеть французов и драться с ними совершенно по-русски! Нисколько! Кто же прав и кто виноват? Не знаю! Мои мысли путаются…

…Начальник штаба нашей армии, граф де Сен-При, пытался выведать у Поля имя ранившего его казака. Но откуда Полю знать это имя?

— Скажите по крайней мере, мой бедный друг, — спрашивал граф, — как выглядит ранивший вас злодей?

На бледном, истомленном страданиями лице Поля мелькнула улыбка — добрая и светлая.

— Я не помню его лица, — простонал он. — Было темно… Не помню, граф.

Однако, когда я через минуту наклонился над ним, он шепнул мне чуть слышно:

— Я узнал бы беднягу из тысячи! Netty! Je ne 1'ai jamais vu aussi beau qu'ence moment![22] Часто ли встречается на свете такое полное и чистое всепрощение?

Тебе известно, как любит Поля наш главнокомандующий. Он заходит к нему через каждые два часа. Невозможно видеть без слез отеческую ласку, с которой князь обращается к вернейшему из своих адъютантов, как он нежно целует и крестит его. Несколько раз у постели Поля появлялся также и славный атаман донцов Платов, герой боя под Миром. Ехидный мужик! Сейчас, когда я пишу тебе, он опять кружится около Поля, как ивовый лист на воде. Ты спросишь: зачем? Я понял это в ту самую минуту, когда чудесное благородство Поля заслонило собой сразившую его темную руку. Чем больше печалится граф Сен-При от невозможности открыть и примерно наказать злодея-казака, тем довольнее атаман. Он достаточно хитер, чтобы скрывать свои настоящие чувства. Но мне кажется, я разгадал их. Платов — ревностный патриот своего войска и стоит горой за каждого донца. Людям, не остриженным в кружок, заслужить его уважение трудно, а любовь — нельзя. Единственное исключение — князь Багратион, которого старый атаман боготворит…

…Платов сокрушенно качает головой и говорит скоро-скоро:

— Этакой эстамп получился… Всему войску донскому — поношение! Эх, попади он, р-ракалья, мне в руки, ей-богу, до смерти засек бы! Нагайками! Без пощады! Но средствия нет сыскать окаянного! Разве что всех казаков до последнего поодиночке перебрать, — и то не откроем. Вот господин офицер идет, кажись, самый тот, при коем стряслось. Эй, прапорщик, пожалуйте сюда, живо! Вы — сынок Николая Николаича?

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

— При вас несчастье случилось?

— Так точно.

Дальнейшее — странно. Ах, как странно! Чтобы ты могла хоть что-нибудь понять в нем, я скажу тебе несколько слов о молодом Раевском. Одиночество в жизни, как и в дороге, часто бывает скучно. Поэтому люди предпочитают двигаться вперед, взявшись за руки, поддерживая или по крайней мере ободряя друг друга. При этом каждый стремится навязать прочим свой ум, глупость, веселость, вздохи… Таково большинство. Но есть иные люди, — они идут стороной. Судьба, которая никого предварительно не спрашивает о его желаниях, бросает их порой в оживленную общественную среду. Однако и здесь они остаются верными себе: шагают рядом с другими, даже ведут их, а сами все глубже и глубже сосредоточиваются внутри себя. И чем меньше заявляют они о себе общим, житейским порядком, тем больше возникает вокруг них толков, всегда разноречивых и редко — правильных. Обычно их зовут эгоистами. Но это совершенно несправедливо, так как эгоизма в них ровно столько же, сколько и у людей общительных и откровенных. Молодой Раевский — именно такая загадка. Я не мог бы сблизиться с ним, да и не хочу близости. Но мне ужасно досадна невозможность понять его. В его обособленности я нахожу что-то обидное для моего самолюбия. Почему? Не знаю. Поль считает ум молодого Раевского безнравственным, а мораль — пустой. Ему только семнадцать лет.

Разговор происходил при мне. Я с нетерпением ожидал, что ответит прапорщик на вопросы Сен-При и Платова. Вот его ответ:

— Главная примета злодея заключается в том, что он по наружности своей сходен вполне со всеми прочими казаками, коих случалось мне видывать. К этому надо добавить, что он не моложе и не старше большинства из них. Впрочем, говорю лишь о том, что успел заметить в продолжение нескольких мгновений…

Если бы ты видела, как вспыхнул Сен-При!

— Идите, прапорщик. Передайте от имени моего вашему батюшке, что главная примета его сына в том, что он совершенно несхож со своим почтенным отцом…

Раевский поклонился. Платов удовлетворенно развел руками. Прекрасные глаза Сен-При горели гневным огнем. Проходя мимо меня, он громко проговорил:

— Для этих людей не существует ни закона, ни справедливости. Mais ils repondrount pour la vie de ce pauvre Mouratoff[23]!

Кто — они? Я думаю, что и сам граф не знает…

…Я забежал к себе на так называемую „фатеру“. Корова ревет над моим изголовьем. Петух кричит, взобравшись на кивер. Козы чихают от трубки моего денщика.

Сковорода с яичницей шипит на печном загнетке… Удивительно, что жизнь может быть одновременно такой мирной и простой, как у меня дома, и такой грозной и сложной, как там, где лежит Поль. Я кинулся к нему. Он в том же состоянии. Множество штабных офицеров собралось рядом, за стеной. Как обычно бывает при подобных обстоятельствах, мы тихонько говорим о нем…

Уже вечер. Полю не хуже. Но впереди — ночь, полная мрака и неизвестности. Сейчас отправляется почта, и я запечатываю это письмо, Netty.

Твой брат и друг А. Олферьев. 29 июня 1812 года. В г. Несвиже, на марше».

— Итак, мы в восьми верстах от Слуцка, а французы уже в Несвиже…

Багратион коротко подумал о чем-то и, словно передвинув одну мысль на место другой, продолжал говорить:

— Что ж? Так и быть должно. Однако и нам свои меры взять необходимо. Господа генералы Платов и Васильчиков! После славной победы вашей под Миром полную на вас имею надежду. Матвей Иваныч! Ларивон Васильич! Французы на хвосте у нас к Бобруйску ползут. Арьергарда долг — крепче прикрывать армию. Смотрите, други: коль скоро от Романова отойдете — весь обоз армии сгинет. Нельзя скоро отходить! Через ночь войска в Уречье будут. А вам и завтра и послезавтра весь день у Романова надлежит держаться. И лишь третьего июля близ вечера дозволяю отойти на Слуцк. Хоть вся сила адова ринет на вас — ни шагу!

Атаман расправил плечи.

— Быть бою! Эх, люблю я бой! За то от государя и чины, и звезды, и жалованьишко… И Россия за то славит нас. Хорош бой! Тут жарко, там опасно!.. А где безопасно? На печи лишь…

Васильчиков с восхищением смотрел на Платова. Повертев какой-то бумагой, Багратион с пренебрежением швырнул ее на стол.

— Кто о чем, а шелудивый — о бане, — едко выговорил он. — Опять министр запрос прислал. Надобно, вишь, знать ему, как Второй армии генералитет к отступательным действиям расположен. Так и пишем друг другу бездельно, будто в сказочке про дурака, коему «таскать — не перетаскать»…

— Прошу, ваше сиятельство, уверить военного министра, что я не из числа любителей отступательных движений без принуждения и пользы, встопорщившись, произнес Васильчиков.

— Дулю бы ему, господину Барклаю, хорошую! — с неожиданной и грубой злостью отозвался Платов. В горницу вошел Сен-При.

— Только что скончался Муратов, — грустно проговорил он. — Как пику вынули, всего полчаса дышал. Но и пику оставить в нем было уже невозможно. Я распорядился похоронами: два взвода в наряд, под «Вечную память» — три залпа… Бедный Муратов! Но сегодня, князь, я наконец дознался…

Багратион медленно поднялся из-за столика с бумагами и перекрестился. То же сделали Платов и Васильчиков. Резкие черты лица главнокомандующего смягчились.

— Упокой, господи, душу раба твоего Павла, — прошептал он несколько нараспев, по-церковному, — в месте покойне, отнюду же отбеже… печаль и воздыхания… Эх, душа Павлище! Улетел-таки от нас! Витаешь…