Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

Как-то я пришёл домой из школы и обнаружил, что мой рагнарёк был сметён детским интересом. Егору было немного больше полугода, и он активно ползал по дому. Дождавшись, пока никто не видит, он вылез из своей кровати, заполз ко мне в комнату и устроил с моей инсталляцией примерно то же самое, что Везувий подарил Помпее.

Зайдя в комнату, я сразу оценил масштаб катастрофы, однако далеко не сразу осознал её: всё, что создавалось такими усилиями, несколько дней кропотливой работы, грандиозное строительство целого города из Lego – всё было сметено за несколько минут ребёнком, который даже не понимал, какую красоту разрушает.

Я не мог злиться на Егора, потому что понимал, что ему несколько месяцев, и он совершенно не соображает, что делает. Но мне было чертовски обидно.

«Ну как же так? Почему? Зачем это?» – спрашивал я себя, сидя у руин сказочного города, как Афродита, наблюдавшая падение Трои.

Слезами, которые текли из меня вместе с соплями, можно было превратить чудесный град в игрушечную Атлантиду, однако этого не допустил Игорь.

– Ты чего разревелся? – спросил он, застав меня за сим постыдным занятием.

Я постарался успокоиться, сделал глубокий вдох, затем посмотрел на разрушенные труды и снова заплакал.

– Хватит ныть, – предложил мне отчим. – Ты же пацан. Чего плачешь, как девочка?

Мне стало стыдно, и я пожал плечами.

– И вообще, – продолжал Игорь, – ребёнок ползает по квартире, а у тебя тут мелкие кубики. Ещё хорошо, что он не проглотил один из них, а то представляешь, что могло произойти?

Я представил, как Егор глотает большой кубик, тот застревает у него в желудке, моему брату становится плохо, мама с Игорем вызывают скорую, и младенца везут в больницу, где делают ему операцию: разрезают живот у этого крохотного человечка, чтобы достать кубик из моего замка.

– Это очень опасная штука, – продолжал Игорь.

– Я понимаю, – пробурчал я.

– Постарайся сделать так, чтобы больше такого не было, – сказал отчим.

Он вышел из моей комнаты. Я посмотрел на замок – мне по-прежнему было обидно, но я понимал, что только чудом сегодня ребёнок избежал ужасной участи. Плакать больше не хотелось. Вместо этого я аккуратно собрал все кубики в коробку и больше никогда в жизни не доставал их.

Обычно в пятницу вечером Игорь или мама отвозили меня к бабушке, и я проводил выходные с ней и друзьями детства.

Сначала я ездил домой каждую неделю, потом – раз в две недели, а потом и раз в месяц.

Мама не слишком поощряла моё общение с бабушкой. На это у неё был целый ряд причин. Во-первых, я никогда не скрывал, что люблю бабушку больше всех на свете. И это было обоснованно: папа умер, дядя Гриша вечно мотался по командировкам, а мама бросила меня на четыре года. Во-вторых, бабушка была образованным человеком, получившим прекрасное воспитание. Воспитание у мамы было крайне посредственное, а что до образования – она проучилась два года в Первом меде, после чего бросила учёбу, а заодно и меня (вернувшись, она, правда, восстановилась в меде, закончила его и даже стала потом кардиохирургом). И третье: бабушка самоотверженно любила меня и стремилась воспитать меня благородным, воспитанным человеком. Она стремилась привить мне понятия чести и достоинства, одно упоминание о которых ввергало маму в иронически-злобное состояние, из которого она пыталась выйти, рассказывая мне, насколько неудачно сложилась моя жизнь из-за того, что я столько лет прожил с бабушкой.

От мамы я узнал, что бабушка слишком сильно избаловала меня и не смогла нормально меня воспитать. Также мне стало ясно, что чувство собственного достоинства есть надменность, на которую я не имею права.

– Ты так разговариваешь с людьми, как будто чего-то добился, – говорила она. – Ну а чего ты добился? Какое ты имеешь право говорить со мной или Игорем в подобном тоне? Бабушка совершенно тебя распустила.

Под «подобным тоном» подразумевалось абсолютная уверенность в себе. Если я с кем-то разговаривал, я никогда не заискивал, не лебезил и не пытался сделать кому-то приятно. Я говорил вежливо, но только то, что действительно думал. Я общался со всеми, как с равными, вне зависимости от ранга и возраста.

Это приводило Игоря и маму в лёгкое исступление. В их понимании, человек, который стоял ниже по социальной лестнице, обязан был проявлять лояльность перед теми, от кого он зависит.

Даже несмотря на весь их авторитет, я уже тогда не смог в полной мере принять это, и поплатился за это.

Раз в месяц или около того я виделся с дядей Гришей. Весной и осенью мы с ним ездили на охоту, а зимой катались на сноуборде, но чаще всего я просто ехал к нему домой, где мог проводить время, предоставив себя самому себе, или сидел вместе с друзьями дяди, слушая их увлекательные истории. Я тогда не мог понять, что меня так притягивает в дяде и его окружении, но теперь я знаю: и Гриша, и его товарищи жили настоящей жизнью. Они не пытались просуществовать с понедельника до пятницы, чтобы ударно оторваться в выходные. Они могли себе позволить поехать на выходные в Париж, Амстердам или Лондон, и это не было для них чем-то из ряда вон выходящим. Они не просто работали, а занимались любимым делом и потому работали с удовольствием. И главное – они были свободны. Не от всего на свете, нет, – они были такими же людьми из плоти и крови, но они даже во взрослые годы не переставали мечтать, больше того – они верили, что все их мечты осуществимы. Порой это выходило друзьям дяди боком. Кто-то погибал от передозировки, кто-то попадал в аварию на мотоцикле, кто-то оставался погребён под горной лавиной, а кому-то было суждено погибнуть на рифе, катаясь на сёрфинге. Но пускай жили они недолго, зато ярко и на полную катушку.

Образ жизни, который избрал для себя дядя Гриша, казался маме с Игорем смешным и нелепым. Они считали моего дядю позёром и все его увлечения называли глупыми понтами.

– Твой дядя пытается казаться крутым, но на самом деле он просто выпендривается, – сказала мне как-то мама.

Она осуждала Гришу за то, что он мной мало интересуется, что он не пытается помогать содержать меня. Я не могу сказать, что дела у Игоря шли плохо. Но, разумеется, не так хорошо, как у Гриши.

Мой дядя ни в чём себе не отказывал и не думал о завтрашнем дне. Он делал только то, что хотел, и никому ничего не был должен. Он не работал в общепринятом смысле слова, зато ездил по всему миру, снимая документальные фильмы, которые показывали по телевизору. На Светлогорском проезде эти фильмы никогда не смотрели.

Как-то в субботу по НТВ крутили какую-то передачу. Игорь с интересом смотрел её до тех пор, пока на экране не появился автор фильма – Григорий Скуратов. Послушав десять секунд, Игорь утомлённым голосом произнёс «какая херня» и выключил.

В октябре у нас с мамой произошёл конфликт. Я сейчас не вспомню, что мы не поделили, но разговаривали мы на повышенных тонах: и она, и я. Внезапно я почувствовал, что сзади меня кто-то схватил за шею, хорошенько тряхнул и бросил на кафельный пол.

– Ещё раз услышу, что ты на мать орёшь, я тебя урою, понял? – закричал Игорь.

Не могу сказать, чтобы мне было больно, однако такой метод воздействия пришёлся мне не по вкусу. И вместе с тем мне было стыдно, что я позволил себе повысить голос на маму. Я считал себя целиком неправым, а Игоря – всего лишь высшим судьёй, восстановившим справедливость и наказавшим меня за проступок. Я понимал, что он имеет на это полное право.

Нельзя сказать, чтобы я был подарком.

Именно на Светлогорском проезде я совершил две вещи, за которые мне до сих пор стыдно.

Первая история произошла со мной, когда я учился в пятом классе: стоял апрель, был один из первых по-настоящему весенних дней, в которые я смог в полной мере ощутить, что я перешагнул черту первого десятка: на днях мне исполнилось целых одиннадцать лет, я был в одном шаге от того, чтобы стать взрослым человеком (позднее я узнал,