Вуивра - Марсель Эме

— Какое это имеет значение? — возразил Арсен. — Когда лежишь там, внизу, уже ничем не воспользуешься.

— Я, конечно, понимаю, но так уж говорят.

Реквием посмотрел на череп, который держал в руках.

— А сейчас я вот о чём подумал. Это ведь может быть и мой отец. Я припоминаю, его похоронили где-то в этом углу.

Он бросил череп к другим костям и добавил:

— Более глупого человека, чем он, я в жизни не встречал, но вот плохим человеком он никогда не был.

Реквием опять положил жвачку в рот и, чувствуя, что Арсен сейчас уйдёт, поднялся на ступеньку, сделанную внутри ямы.

— Это ведь всё равно что рай, — сказал он глухим, полным обиды голосом. — Я там не был, но всё-таки уверен, что тот, у кого нет денег, туда не войдёт.

Арсен возразил, но только для вида, так как и сам тоже был уверен, что на небо пускают лишь тех, кто оставляет после себя немалое наследство, засвидетельствовав таким образом, что они воздали Богу необходимые почести, сумев извлечь из его даров приличную выгоду. Так что он ответил осторожно, чтобы не поступиться своими убеждениями.

— Каждому даётся какой-то шанс. Пока ты находишься в этом мире, всегда есть возможность как-то помочь себе в отношениях с другим миром.

— Как бы не так, — ответил Реквием. — Только не надо мне сказки рассказывать. Разве, например, кюре занимается мной? Он даже не отвечает мне, когда я здороваюсь с ним. Он вроде бы рассердился на меня за то, что как-то раз я прошёл по церкви с Робиде на плечах и будто бы к тому же мы ещё громко орали. А это на меня совсем непохоже. Я почти даже и не пью. Да, не пью, я гораздо более серьёзный человек, чем обо мне думают. Вот даже вчера опять сцепился с Робиде, потому что она напилась. Эти женщины — это же ведь сущее наказание. Вино сразу портит им характер, и тогда они ничего не стесняются, даже перестают нас уважать. А тут так получилось, что и я тоже выпил. И понимаешь, приятель, я схватил её за волосы да так стукнул головой об стенку, что думал, у неё нос расколется. Я бы хотел, чтобы кюре видел меня.

— Не думаю, чтобы он похвалил тебя.

— Да и я тоже не думаю. Коль у кого нет денег, то тому, даже когда начинаешь хорошо себя вести, это всё равно не идёт впрок. Никто не хочет тебя признавать. Вот потому-то я и говорю: денежки — это всегда денежки.

В воздухе к концу дня ощущалась духота. В глубине леса погромыхивала гроза. Хотя она была ещё далеко, небо над Во-ле-Девером потемнело, и тучи закрыли вид на Юрские горы, ограничив горизонт ближайшими полями. Арсен собрался уходить, но тут Реквием выскочил из ямы и встал перед ним.

— Если уж мы заговорили о деньгах, то угадай, кого я сегодня видел. Нет, ты ни за что не догадаешься. Когда я расскажу это у Жюде, про меня опять будут говорить, что я напился. Не знаю уж почему, но мне никогда не верят. Хоть ты поверь мне: сегодня утром встаю я в четыре часа и спускаюсь к реке проверить донки, которые расставил вчера с вечера. Ладно, спускаюсь, значит, в ложбину к Лувье, наклоняюсь, чтобы вытащить донку, а когда встал, то что же я вижу? Вуивру.

— Не может быть! Приснилось, никак!

Реквием сплюнул, перекрестился и сказал, ударяя ребром правой руки себе по затылку:

— Иисус, Мария, если я соврал, пусть отрубят мне голову и пусть отрубят руку в придачу. Я видел, как она прошла по другому берегу, и видел перед ней гадюку, которая прокладывала ей путь. Она просто, безо всяких шла, спокойненько, со своим рубином на голове, с рубином, который стоит миллиард. А я ничего не мог сделать, потому как она была с другой стороны. И ведь рубин-то при ней, он у неё на голове был. Можешь себе представить, как вытаращил я на него глаза. Ведь миллиарды, это тебе не что-нибудь. Как подумаешь, Боже праведный. Миллиарды.

— Ну и что бы ты стал делать со своими миллиардами? — спросил Арсен, которому было интересно услышать ответ на вопрос, который он уже задавал самому себе.

Отвесив челюсть, могильщик принялся размышлять, немного удивлённый тем, что не чувствует в себе кипения желаний. Первой пришла мысль о вине. У него всегда была бы бочка вина для его единоличного пользования, и ещё одна, поменьше, — для Робиде. Замечание Арсена, что такое желание слишком несоразмерно такому огромному состоянию, его озадачило, и он снова задумался. Мысли приходить к нему не торопились.

— Ну тогда я поеду в Доль и запрусь там на целую неделю в борделе.

— И это тоже слишком мало, даже если ты проведёшь там остаток своих дней.

Реквием опустил голову, устав думать об этом чудовищном состоянии, которое делало смехотворными даже самые дерзновенные из его мечтаний.

— Ну уж одну-то вещь я бы обязательно сделал. Когда кто-нибудь у нас здесь умирал бы, вот как сегодня, я бы брал кого-нибудь себе в помощь, чтобы рыть могилу. Само собой, я тоже не стоял бы сложа руки, но его я бы заставлял вчерне обрабатывать яму. А уж всем остальным я бы занялся сам. Сделать красивую яму, чтобы она с ровными углами была, без осыпи, со стенками, прямиком спускающимися до самого дна, это не каждый может. И заметь, тут дело даже не в том, чтобы руки умелые были и практика, тут дело скорее в задумке. А в том что касается и глазомера, и отделки, я здесь первый и никого не боюсь ни из тутошних, ни из пришлых.

7

Арсен как раз взялся за свой велосипед, оставленный им у кладбищенской стены, когда упали первые капли, крупные тёплые капли, поднимавшие приятный запах листьев и пыли. Дуновение воздуха колыхнуло куст акации на краю дороги, и почти тотчас же от резкого порыва ветра все деревья вокруг пригнулись к земле. Внизу, на лугу, сушильщики торопились сгрести сено в кучу, но гроза налетела так стремительно, что свела на нет все их заблаговременные усилия. Над деревней нависло чёрное небо, и частый дождь уже поливал опушку леса. Не успел Арсен отъехать и двухсот метров, как гроза настигла его, оглушительная и яростная. За несколько минут день превратился почти в ночь, но молнии сменяли друг друга с такой скоростью, что стало светло, как на рассвете. Зарядил частый дождь, и Арсен, поехавший было по просёлочной дороге, вынужден был слезть с велосипеда и поискать укрытие. Поскольку, отправляясь в церковь исповедоваться и проститься с покойным Оноре Бюртеном, он надел свою праздничную одежду, сейчас ему не хотелось, чтобы её вымочил дождь. Место это было пустынное, лишённое каких-либо укрытий, за исключением лачуги, где ещё совсем недавно жили родители Белетты. Стены, сделанные из горшечной глины и размытые дождями, позволяли видеть внутренний каркас, сооружённый из некоего подобия чёрных жердей, которые в наиболее заливаемых местах уже совсем сгнили. Усеянные битыми бутылками и консервными банками, подступы к дому уже заросли крапивой и колючками, кусавшими за ноги даже на самой тропинке. В прошлом году, покидая свою халупу, Беле увезли с собой дверь и единственное окно жилища, открытого теперь любому прохожему. Арсен вошёл, держа велосипед, который он прислонил к стене, и, повернувшись спиной к утопающей во мраке комнате, стал смотреть на грозу. Дождь лил так сильно и низвергался на землю с таким шумом, словно это был водопад. Он натянул между Арсеном и полем плотный занавес, приглушавший яркость мощных молний. Несмотря на уклон, канавы переполнялись, и вода заливала превратившуюся в ручей дорогу, а перед халупой образовалась лужа, доходившая уже до порога. Арсен с тоской подумал о пшенице и ржи, которые от такого проливного дождя вполне могли полечь. В какой-то момент мощность грозы удвоилась, но внезапно наступило умиротворение. Сначала изменилось освещение. У раскатов грома не убавилось неистовства, но свет стал чуть живее, а ливень — чуть медленнее, чуть ленивее, и вскоре превратился в обыкновенный затяжной летний дождь, терпеливая песнь которого усыпляет поля. Тут Арсен забеспокоился, потому что такой дождь обычно идёт долго, а он дорожил своим чёрным костюмом. Возможно, мать и пошлёт ему навстречу Белетту с зонтом, но очень маловероятно, чтобы служанке пришло в голову искать его здесь. Белетта, как он уже не раз замечал, избегала эту просёлочную дорогу, которая слишком живо напоминала ей голодные годы, проведённые в отцовском доме, где братья и сёстры копошились посреди вшей, криков, запахов постели и грязного белья.

Арсен внезапно уловил ухом, привыкшим к равномерному шуму дождя, лёгкое шевеление, донёсшееся вроде бы из глубины комнаты. Он обернулся и в самом деле увидел в тёмном углу какую-то чёрную неподвижную фигуру с поблёскивающими глазами. При свете вспыхнувшей молнии он узнал Жюльетту Мендёр и замер в нерешительности, не зная, заговорить с ней или нет. Протокол вражды не позволял ему нарушить молчание, а Жюльетте — тем более. Хотя, по правде говоря, этот протокол не предусмотрел случая долгого пребывания наедине и оставлял место личной, инициативе. Было бы нелегко оставаться вот так рядом друг с другом и притворяться, что не замечаешь человека.