Пройти по краю - Евгений Черносвитов

Шукшин неоднозначен. Неоднозначны его герои и его отношение к ним. Мысль живая, настоящая всегда напряжена своим внутренним противоречием. Какую она примет форму, во что выльется и отольется до конца, не знает и сам «автор». И внутренний рецензент может просмотреть и существенные детали. А обрати на это внимание, и все «очевидное» вдруг может предстать в неожиданном свете.

Попробуйте заглянуть в т а й н о е б р о ж е н и е д у х а Василия Макаровича, когда он писал следующее: «Жизнь представляется мне бесконечной студенистой массой – теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок… Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся. Если художник вырвет кусок этой массы и слепит человека, человек будет мертв: порвутся все жилки, пуповинки, нервные окончания съежатся и увязнут. Но если погрузиться всему в эту животворную массу, немедленно начнешь с ней вместе вздрагивать, пульсировать, вспучиваться и переворачиваться. И умрешь там»

С в я т о е отношение к Разину… а Нюра дает ему «пинок под зад»: «Нюра спит… Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице. Она увидела сон… И все замерли, Нюра пошла опять к столу… И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень». И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина… И грозно смотрит на Нюру.

Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из- за стола и дала пинка под зад.

На пороге в дверях оглянулась и произнесла гневную речь».

Знаменитый «забег в ширину»: «И Егор в халате, чуть склонив голову, стремительно, как Калигула, пошел развратничать». И вдруг перед «дикованными людьми», «больше пожилыми», «на редкость некрасивыми и несчастными», он произносит: «Братья и сестры…» Последний раз это обращение прозвучало в известной речи Сталина к народу в лихую годину 1941 года. Детали? Может, случайные совпадения? Как бы вы ни пожелали, дорогой читатель, но это ф а к т.

Я, автор этой книги, за все сказанное, естественно, несу ответственность. Заканчивая первую главу, сообщаю, что и дальше э т о н е б у д е т э к о н о м и ч е с к а я с т а т ь я.

Прежде чем сесть писать данную книгу, я постарался собрать в с е, что можно, В. М. Шукшина и о нем, и продолжаю, и буду продолжать это делать. В этом мне помогают м о и д р у з ь я, земляки Василия Макаровича – искренняя им благодарность.

Я не мистик, наоборот, как философ-материалист и диалектик знаю, что «случайность есть неосознанная необходимость». Здесь не могу не рассказать о некоторых «случайностях», которые произошли со мной на родине Шукшина. В декабре 1985 года я первый раз собрался в Сростки. Остановился в Барнауле в «Барнауле». Экскурсионный автобус в Стростки отходил в 8 часов утра из Новоалтайска, это 40—50 минут езды на машине от Барнаула. Накануне день был очень тяжелый, я устал и поэтому «проспал». Только чудом – оставалось 30 минут до отхода автобуса – я мог поспеть. Выбегаю из гостиницы, и тут же подкатывает такси! «Свободен!» Я начал умолять: «Как можно скорее в Новоалтайку, опаздываю к Шукшину». А дорога в тот декабрь была вся покрыта льдом (даже движение на трактах периодически прекращали). «Постараемся», – ответил водитель. И больше за всю дорогу ничего не сказал, ехал молчаливо. «Волга» мчалась, и было ощущение, что участвуешь в опаснейшем ралли, но страха не было, скоро появилось спокойствие – «успею!» Успели, преградив дорогу уже отходившему автобусу. На прощанье мне очень захотелось пожать руку этому водителю, как-то показать ему, что я чрезвычайно ему благодарен. Пожимая ему руку, я неожиданно для себя спросил: «Как ваша фамилия?» – «Шукшин», – сказал он и показал на карточку водителя такси. Через несколько секунд я был в автобусе.

В Сростках мне хотелось непременно побывать на могиле матери Василия Макаровича. Меня отговаривали: «Не пройдешь, дороги нет, глубокий снег, все завалено». Быть в Сростках и не побывать на кладбище, где похоронено столько родственников Василия Макаровича, где его мать покоится, не побывать на Пикете?! Я пошел. Оказалось, кого-то хоронили. Гроб везли на санях, лошадь шла медленно, проваливаясь в сугробах, следом тянулась небольшая цепочка провожатых. Я пристроился, снял шапку. Хоронили Пономарева, старика. Поравнявшись с кладбищем, я тихонько спросил, где могилка матери Василия Макаровича. Мне указали. Изгороди кладбища не было видно под снегом. Удивительная картина – громадное белое покрывало и бугорки на нем, верхушки деревенских могильных памятников, кое-где прорывают это покрывало звезды, больше кресты. За мной свернула какая-то старушка, стали пробираться след в след. Скоро она уверенно повернула в сторону, хорошо, видно, ориентировалась в этих «холмиках», остановилась и стала разгребать один руками, что-то шепча, затем негромко запричитала, заплакала. Я, боясь нарушить какое-то таинство, спросил ее, где могила Марии Сергеевны Шукшиной. «Не Шукшина, а Куксина», – поправила меня старушка и показала, где разгребать. Могилка оказалась рядом. Разгребая снег руками, я подумал о Новодевичьем, об аккуратной, ухоженной могиле Василия Макаровича, которую я посетил перед отъездом в Сростки. Старушка была родственницей Василия Макаровича и много рассказала мне о его детстве, родных. Словоохотливая старушка и со стариком своим разговаривала так, как будто с живым, даже поругалась.

Мне очень хотелось дать из Сросток телеграммы – домой, в Москву, жене, и родителям, что живут в поселке Новозавидовский Калининской области. Ведь из С р о с т о к! Подъезжаем к сростинской почте и видим – дверь закрывает пожилая женщина и уже навешивает на железную скобу огромный замок. Выскочил, стал умолять: «Я из Москвы, не знаю, когда еще к вам приеду, очень хочется дать телеграмму родителям и жене отсюда!» Женщина посмотрела на меня, вздохнула и открыла. Приняла телеграммы. Я заметил, что щека ее сильно припухла – «флюс». «Да, – сказала, – зубная боль второй день мучает: ни есть, ни спать, а фельдшер куда-то уехал, пока терплю». Мне крайне неудобно было ее расспрашивать о Шукшине, но не удержался, спросил. «Да что рассказывать, столько о нем уже написано и сказано. Но не все, конечно, правда. Мои слова тоже могут быть „неправдой“. Я ведь его тетка. Хулиган был… хороший, н а с т о я щ и й мужик…» Лицо ее исказила сильная боль. Поблагодарив, я поспешил уйти. Телеграммы храним и в Москве, и в Новозавидовском.

Respice finem – предвидь конец

И что же – смерть? А листья зеленые. (И чернила зеленые.)

Все то же и то же, все эти бесконечные дни и ночи. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет, нет. Все лучше смерти!

Смерть – частая гостья героев Шукшина. Не только «Горе» с ней связано, но и «Мечты», и «Думы», и «такой желанный, редкий миг непосильной радости». Лик смерти разнообразен, как и жизни. То она появляется и хорошо знакомом образе «гундосой» («Как помирал старик»), то в модерных атрибутах на экране дисплея. Кладбище, погост, могила, гроб, могильные холмики, поминки – все знаки смерти. Но не только эти, понятные. Но и такие, неожиданные: «А хлеб-то – рясный-рясный!», «Тугая горсть мелких белых цветочков, собранных в плотный, большой, как блюдце, круг», «Такое чувство, словно держал в ладонях теплого, еще слабого, воробья с капельками крови на сломанных крыльях – трепетный живой комочек жизни». Но, конечно, прежде всего кладбище.

«На кладбище» …Как не случайно, как символично начало: «Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль месяц… Макушка (подчеркнуто нами. – Е. Ч.) лета. Где-то робко ударили в колокол… И звук его, медленный, чистый, поплыл в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет». Полно жизненных сил, пик человеческого возраста, все ясно и чисто, еще беспредельно – и первый «где-то!», то есть не рядом со мной, удар колокола, и умирание тоже еще где-то далеко.

Кладбище – это люди со своими странностями, сохраненными (схороненными) в истории как обряды, ритуалы, праздники и обычаи. Василий Макарович верно говорит: «Обычай не придумаешь, это невозможно». Выдуманный праздник лишь календарная дата, гомункулус из колбы.

«…Есть за людьми, я заметил, одна странность: любят в такую вот милую сердцу пору зайти на кладбище и посидеть час-другой. Не в дождь, не в хмарь, а когда на земле вот так – тепло и покойно. Как-то, наверно, объясняется эта странность. Да и странность ли это? Лично меня влечет на кладбище вполне определенное желание: я люблю там думать. Вольно и как-то неожиданно думается среди этих холмиков. И еще: как бы там ни думал, а все-таки по краю обрыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то вбок, то вверх, то вниз, на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились и стерегут свою тайну. Странно как раз другое, странно, что сюда доносятся гудки автомобилей, голоса людей… Странно, что в каких-нибудь двухстах метрах улица, и там продают газеты, вино, какой-нибудь амидопирин… Я один раз слышал, как по улице проскакал конный наряд милиции – вот уж странно-то!»