Умри, старушка! - Сергей Сакин (Спайкер)

С равной долей вероятности одна минута или три часа. Одна минута или три часа с момента, когда я рыбкой летел через тачку легавых и до сейчас — когда меня нагло (в любой стране — А.С.А.В.!!!) вытолкали из машины, и я огляделся на белые стены внутреннего двора полицейского участка. Двор был широкий, большой и светлый, поэтому пятиметровые стены кажутся совсем невысокими, но все равно небо, ограниченное их неровными (осколки стекла?) краями, становится совсем маленьким, сворачивается надо мной. Небо с овчинку… Жук в спичечном коробке…

Так же грубо меня проволокли по коридору, который закончился решеткой, процарапал ключ в скважине, решетка съехала вбок, открылась, потом еще коридор, тоже с дверьми. Только в первом коридоре из дверей выглядывали любопытствующие рожи мусоров, здесь — не выглядывает никто. Двери тяжелые и холодные, — через равные промежутки. Перед одной из них I меня тыкают рожей в стену, ударом по щиколотке раскидывают ноги чуть не в шпагат и I обыскивают. Последний пинок — и я в одиночной камере. Здесь тоже белые стены, залитые солнцем, которое бьет в окно. Окно под потолком, до него не дотянуться. Эта одиночка такая светлая, что только начавший адаптироваться мозг опять отключается, не вмещая в себя эту невозможность. Солнце, свет — нары с матрацем. Я валюсь на них и слушаю колотушки В ушах, вдыхаю запах пыли и какой-то хлорки. Запах Несвободы. Тоже, блядь, граф Монте-Кристо…

Это единственная мысль до самого конца дня.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА (7-евро)

Когда меня обыскивали перед камерой, почему-то не вытащили шнурки из кроссовок, Они длинные и очень прочные. На них можно повеситься. Пока я этого делать не собираюсь, просто сижу и наматываю шнурок на палец — раз, раз, раз. А потом разматываю — раз, раз, раз. Иногда отрываю взгляд от рук и смотрю на стену, на ней уже есть три черточки. Это единственное, что отличает здесь один день от другого, — количество черточек. А так — все одинаковое, каждый час. Я уже начал впадать в безразличную спячку, истерика первого дня, когда мое положение со всей ясностью переварилось мозгом, сейчас, через 72 часа, вспоминается как нечто забавное.

Сегодня я первый раз поел. Здешняя баланда очень вкусная, лучше чем то, что я делаю дома, но первые дни я не мог есть, а когда впихнул через немогу ужин — через час меня этим ужином вырвало. Черточек теперь уже пять. Я настроился на долгое сиденье — ведь им надо понять, как я попал без документов в страну, кто я такой, запросить Россию и прочая… Выбивающимся из логического строя является тот факт, что меня не разу не допрашивали.

Я сижу и накручиваю шнурок на палец. Потом раскручиваю. На пальце уже появляется мозоль. Семь черточек.

Пытка неизвестностью. Кажется, я раскусил их план. Я — нелегал, мелкая сошка. Мое нападение на охрану магазина они доказать не могут, секьюр почти или совсем не видел моего лица. По закону меня надо депортировать. Но менты понимают, что все-таки я не такое уж насекомое, каким выхожу перед лицом закона, и они выжимают все, что могут из своей пенитициарной системы, пытаясь наказать меня строго, насколько возможно.

Ну, вы понимаете, да? В смысле, почему это на меня не действует. Ха! Вот когда в Бресте в ноябре я сидел в неотапливаемом каменном мешке, получая в сутки миску вареной капусты и несколько кусков хлеба, — вот это была жош, Я потом еще месяц кашлял, и почки болели. И то, ничего, обошлось. А в этом санатории:):)…

В этом менты правы. Цепные псы, служители Системы, они всегда чуют Свободных. И чуют, что хоть я сижу с улыбкой и имею цветущий вид, внутри меня накапливается нервная боль, по ночам начало схватывать сердце. Я не могу жить в клетке. Я раскручиваю шнурок и; думаю о том, что еще неделя в клетке — и я повешусь. Собственная слабость (этой мысли) поражает и трезвит. Я закручиваю шнурок.

…Меня депортировали через 6 дней. Перед полетом наградив прощальным пинком. Я изловчился, и точно угадав момент, плюнул желто-зеленым одному из конвоиров на спину, Три часа лету (три часа головокружения и беспрестанной блевотины) — и меня встречают хмурые рожи родной милиции. Рядом, серыми погонами — зеленые (таможенников и погранцов). Они заполняют какие-то анкеты и поглядывают на меня с интересом, с легким презрением, но без обычной мусорской агрессии. Задают тупенькие вопросы, от которых у меня начинаются нервные смешки. Они мне завидуют. Завидуют и не понимают. Как так, взять и наплевать на все законы и границы? Смотрите, псы, смотрите.

ГЛАВА 12 (она же — ГЛАВА 8)

Не снимая кроссы, прошлепал через квартиру, зацепил по дороге телефон и завалился на кровать в своей комнате. Кровать была убрана и сложена, пол чист, как будто его кто-то пропылесосил, грязных тарелок и чашек не было и в помине.

Всем телом я ощущал изгибы родного дивана, вдыхал чуть пыльный воздух родного гнезда, смотрел на стены, на книги и телеящик, и настроение становилось все лучше и лучше. Май хом из май 'касл — великая вещь. И даже вылизанность квартиры, которая до отъезда посадила бы меня на измену, я смог объяснить — это мать, наверняка, заезжала. Давно собираюсь забрать у предков свои ключи, но как-то неловко каждый раз становится. Свои же, не чужие.

Да и польза, опять же. В свинарник все-таки не 1 так приятно было бы зайти. Надо почаще убираться. Я валялся целый час, наслаждаясь уютом, покоем, домашней тишиной и определенностью. Потом встал, помылся, побрился, набрызгался любимым запахом. Из скудного гардероба выбрал любимые шмотки — рубашку поло и голубые ливайсы, подумал — и накинул еще куртку, (Вскрыл заначку и отправился в близлежащий бар. Иллюзия хорошего настроения была готова.

Меня не было Б городе всего три или четыре недели, но он уже успел измениться. Наверное, это погода. Вместо злобного жара, исходящего от каждой стены, машин, снизу — так что ноги обжигало даже через подошвы кроссов, — теперь тихая-тихая смурость. Небо ласково серое, и в кои-то веки чувствуется запах зелени от деревьев во дворе. И можно надевать любимый свитер или куртку-бомбер. Звуки не такие пронзительные, они не раздражают, меньше пьяных — алкоголь сшибает соотечественников с ног уже не так бескомпромиссно, как прежде…Нынче ветрено и волны с перехлестом/ Скоро осень, все изменится в округе…

В кабачке, который стоит от моего подъезда всего-то метров в двухстах, я именно по этой причине бываю нечасто. Пивнуха там была всегда, еще когда я пешком под стол ходил. Контингент особо не изменился. Говно, короче.

Но после прилизанной Европы мне захотелось помазохиствовать, и я, поднявшись по ступенькам из битого кафеля, зашел в уютную духоту этого логова мудаков. (Все жители моего квартала — мудаки.) И мне опять вспомнилось…

…Были зимние каникулы. Или нет? Да, точно! Каникул не было, но тогда зафигачил дикий мороз, и для младшеклассников отменили занятия. Мы гуляем с моим другом. То есть мне хочется, чтобы он был моим другом — Санек, первый двоечник и хулиган. У него всегда зеленые сопли под носом, а сейчас он еще, кажется, простудился, и сопли свисают чуть не до подбородка, несколько зеленых капель замерзло на его куртке. Куртка черная, во многих местах торчат тонкие пряди синтепона. Он так ругается, что некоторых слов я не знаю и только догадываюсь, что это ругань. Всякие такие слова (хум, малафья, блядь) очень вкусные, и мне хочется разговаривать так же, но почему-то когда я пытаюсь их произнести вслух, они комкаются у меня в горле, я краснею и у меня ничего не получается. (Иногда я дома запираюсь в ванне и репетирую: «хуй-хуи-хуй-хуй», представляя, как шикарно буду разговаривать с Саньком и его компанией.) Я очень хочу дружить с Саньком, хочу жечь с ним по вечерам костры на берегу Москвы-реки, поджигать газеты в почтовых ящиках, делать рогатки и самострелы. Но полгода назад его друзья видели, как я выходил из детской библиотеки, и путь в их компанию мне стал заказан. Стоило больших усилий ело-! мать лед недоверия (пересказать у костра «Республику ШКИД», «Кортик», «Графа Монте-Кри-сто» и фильм со Шварценеггером, который я видел в гостях:)), и теперь из всех сил стараюсь поддерживать звание своего…Мы шли по скрипящему снегу, я выпускал изо рта паровозики, мне очень нравилось, как они искрятся на солнце, и слушал неприличный анекдот, рассказываемый Саньком. Вдруг за на- шими спинами раздались дикие крики. По-настоящему дикие, звериные. И хотя слова были знакомые (те самые, вкусные), но выкрикивающие их взрослые мужчины были похожи на мои страшные сны. Их было трое. Они размахивали руками и кричали все громче. Вдруг один из них сделал страшную и непостижимую вещь — сильно ударил другого в лицо. Тот, другой, сразу прекратил кричать и упал. И эти двое стали пинать его ногами, страшно и просто, и лица у них стали черными, а на искрящийся под солнцем снег летели алые брызги. Нанося удары (я с ужасом (ясно) понял, что они СПЕЦИАЛЬНО целят в лицо и голову лежащего}, они ухали, и из их ртов тоже вырывались клубы пара.