Парадокс любви - Паскаль Брюкнер

Все помнят знаменитую тираду, с помощью которой мольеровский Мещанин во дворянстве приобщается к искусству риторики, столь любезному для Жеманниц; он со вкусом переиначивает ее, вертит и так и эдак: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви»[24]. Читай хоть задом наперед, фраза не теряет смысла. Галантность — кодекс аристократии той эпохи — грешит тремя неискоренимыми пороками: темнотой, притворством и смешной нелепостью. Философы во главе с Руссо не преми́нут подвергнуть ее огню критики и противопоставят ей требование подлинности. И все же мы упускаем из виду, что порой, при всех излишествах, она могла быть искренней.

Точно так же мы сами, говоря о любви, обращаемся к чужому, заимствованному языку: во-первых, это язык условный, во-вторых, он существовал задолго до нас. Неповторимое чувство передают словами, повторенными тысячи раз, но это вовсе не означает, будто чувство поддельно: просто коллективное средство выражения предназначено для личного использования. Вначале любовь — это некая молва: она нашептывает нам на ушко расчудесные обещания; еще не пережив ее на деле, мы уже благоговеем перед ней, годами репетируем пьесу, которую не понимаем. Какое там спонтанное чувство: семья, общество вдалбливают нам его в голову, как закон. С самого юного возраста мы владеем запасом ласковых словечек и употребляем их без различий по отношению к близким, к домашним животным, к маленьким детям. Смешные, трогательные выражения — они существовали до нас, в них нежность и автоматизм перемешались: мое сердечко, мой ангел, дорогуша — это не ты, не я, а все и кто угодно. Стоит ли говорить о том, что нередко мы любим разных людей одинаково, проигрывая с каждым один и тот же сценарий почти без изменений. «Я тебя люблю»: предельно личное вверено самому анонимному, первый раз — будто повтор древней литании. Следовало бы придумать единственные слова, чтобы они имели смысл только в тот миг, когда я их произношу, а потом распадались. Вместе с любимым существом я прокладываю новый путь — и должен его открыть, пройдя для начала дорогами, исхоженными до меня миллионами других людей.

1. Невероятное совпадение

«Я тебя люблю» может звучать как мольба или статья контракта, как акт конфискации или обязательство. Эта обжигающая губы формула прежде всего подходит, чтобы признать мою растерянность. Я прославляю лихорадочное возбуждение, в которое ввергнут другим, и протестую против смятения, охватившего меня по его милости. Одним только фактом своего присутствия некто посторонний расколол надвое мою жизнь, и я хочу воссоединиться с самим собой, не потеряв этого человека. Любовная коллизия — вторжение вертикального измерения в равнинный покой бытия; это боль и сладость, шквал и прилив свежих сил, ожог и благоухание. Как укротить другого — того, кто поверг меня к своим ногам, сразил наповал? Признанием, в котором сольются прошение и вопрошание.

За упоительным «я тебя люблю» скрыто желание поймать другого, вынудить его ответить. Открыв ему свое волнение, я в то же время задаю вопрос: а ты, ты любишь меня? Если — о чудо! — он ответит «да», я наконец почти успокоен, я полон ликованием взаимности. «Я тебя люблю» — это синхронизатор: регулируя разницу во времени, он помещает влюбленных в один часовой пояс, Ты и Я становимся современниками. Это еще и паспорт, который мы протягиваем другому, чтобы войти на его территорию, эквивалент пропуска, милостиво им предоставленного, чтобы открыть нам доступ в его мир. Но тайна не спешит расстаться с девственностью: все сказано, но ничего не совершилось. Едва произнесена роковая сентенция, влюбленные должны сделать ее эталоном жизни, показать, что они ее достойны. Отречься, вернуться назад трудно. Мы уже ступили на корабль, «я тебя люблю» не терпит наречий — ни «немножко», ни «очень»; это абсолют — исчерпывающий, категоричный и бесповоротный.

Я буду любить тебя всегда: формула обязывает того, кто ее произносит, в тот момент, когда он говорит. Это «всегда» вводит в обычное время какое-то другое: я поступаю так, как будто намереваюсь любить тебя всегда, даже если не в моей власти контролировать изменение моих чувств. Мужчина моей жизни, женщина моей жизни — но речь идет только об одной жизни, одной из многих судеб, сквозь которые проходит наш жизненный путь. Эта клятва — и проявление веры, и нечто вроде пари: преодолевая сомнение и страх, она постулирует, что мир — место, где можно расцветать вдвоем и отвечать за себя. Но, заклиная случай, она лишает безопасности обоих любовников, превращает их в потенциальных убийц друг друга. Открывшись в своих переживаниях, я попадаю в зависимость от деспота, столь же своенравного, сколь очаровательного: он волен не сегодня-завтра ввергнуть меня в ту бездну, из которой сам же меня вытащил. Я вступил в область высокого риска, где в любое мгновение может разразиться катастрофа. Другой перестал мне звонить? Нет сомнений: я погиб. Я спокоен? И тут меня бросают без объяснения причин. Итальянский писатель Эрри Де Лука рассказывает: будучи студентом университета, он заболел. Его трясла жестокая лихорадка, и пришедшая к нему подружка принялась его отогревать, ее ласки были так чудесны: казалось, будто он прикоснулся к вечности. После всего этого девушка преспокойно объявила, что они расстаются. Это был не апофеоз, это было прощание.

Грамматическая очевидность обманчива; перед любимым человеком я неизменно в том же положении, что виллан перед сеньором, он сохраняет за собой великолепный пьедестал, откуда я хотел было его свергнуть. Договор о взаимном ограничении свободы действий, который я мечтал с ним заключить, срывается. Он рядом, но я от него отлучен. Я желал определить ему место жительства, запереть его в золотой клетке нашей страсти. Но он сам берет меня под стражу: пленник стал моим тюремщиком. Я не принадлежу себе с тех пор, как попытался его присвоить. Отсюда потребность возобновлять признание еще и еще. Это повторение — одновременно и заклинание, и искупление. Покой настает ненадолго, спустя несколько дней самые нежные клятвы теряют свежесть и требуется повторять их до дурноты.

Женщины легкомысленны, нежны, сентиментальны, коварны, великодушны, похотливы. Мужчины — трусы, эгоисты, бабники, грубияны, изменники. Впрочем, мужчин больше нет, они сдали свои позиции, все они безответственны. Такой инфляции шаблонных представлений одного пола о другом никогда еще не было: оба обмениваются взаимными упреками в том, что они переменились, отступили от стереотипов, которые, однако, не отменены. Женщины ругают мужчин за то, что они сделались такими, какими те сами хотели их видеть; мужчины поносят женщин за то, что они стали иными, оставшись прежними. Раньше уделом женщины были семейный очаг и дисциплина чувств, призванием мужчины — общественное пространство и завоевания; первые принадлежали природе, вторые — культуре. Теперь же каждый пол считает нужным брать на себя задачи, предназначенные другому: матери работают, руководят, учатся; отцы присматривают за детьми и несут часть домашних забот. Они достойно справляются с поручениями? Им ставят в укор недостаток авторитета, отсутствие блеска. Их жены достигают успехов на профессиональном поприще? Они виноваты в том, что забросили своих чад.

Вот оно, проклятие завоеванных свобод: борьба воодушевляет, а победа разочаровывает, разъединяет, сталкивает с непосильным бременем обязанностей. Полученная автономия не сняла с женщин прежних задач и обернулась перегруженностью. Утрата превосходства не привела мужчин к отказу от функций, которые на них возлагались. Встречаясь в зоне неопределенности, те и другие вынуждены наспех конструировать новые модели на основе старых. Они перестали друг друга понимать и не оправдывают взаимных ожиданий. Из-за возникшей путаницы некоторые женщины впадают в ностальгию по классическому мачо, недавно столь ненавистному, а мужчины удивляются, что спутницы их жизни так свободны и вместе с тем так традиционны. Эмансипации суждено превратить нас в существа, которые сеют недоумение, колеблются между многими ролями и прежде всего должны созидать себя в качестве свободных личностей, ответственных за свои поступки.

Другой приводит меня в бешенство, когда ему не сидится на «своем шестке» и тесно в рамках постоянного амплуа. В этом отношении поиски «настоящих мужчин», «настоящих женщин» говорят о стремлении к надежности архетипа, о попытке преодолеть растерянность. Женственность уже не исчерпывается типами матери, синего чулка, музы, шлюхи, так же как мужественность предстает не только в образах вождя, покровителя, отца семейства. Отсюда одна и та же ностальгия по ясности: скажи мне, кто ты, чтобы мне знать, кто я. Оба пола тоскуют по былой простоте, лежавшей в основе их разделения: хочется положить конец неопределенности, заключить другого в границы какой-либо дефиниции. Мучительно жить в туманную эру. Если имеет место кризис идентичности, то он затрагивает оба пола.