Рассвет в декабре - Федор Кнорре

Чувством сладкой тоски, несбыточного ожидания переполняется сердце.

Это и осталось его «Волгой» — осенняя темная река в черных берегах и бегущий куда-то белый пароход, весь в огнях.

Он очень устал удерживать это воспоминание и наконец отпустил его от себя. Тут же попробовал вернуть — оно вернулось на минутку, значит не ускользнуло, не пропало совсем!

Тогда он перестал управлять, отпустил вожжи. Голоса дочери и жены он продолжал слышать, но для него они звучали точно на иностранном незнакомом языке — он их не понимал. Потом даже и отдельные звуки перестал различать, все слилось в шум.

Всплыла и затуманилась площадь в глубине Петропавловской крепости, потом возник грязный, узкий петроградский дворик на набережной Фонтанки… зеленое шерстяное одеяло с белыми разводами. Ах, да и та забавная история… колбасная мастерская!.. Все было почти сон, истории, собственно, никакой и не было. И не смешно это было… И наступил непроглядный, беспамятный сон.

Дня через два или три, в спокойные одинокие часы, когда за ним приглядывала жена и говорить им было не о чем, он вдруг легко вспомнил немножко дальше. Была ведь еще другая у него Волга. В те оставшиеся еще ему тогда немногие месяцы детства он сам испытал, всего однажды, прелесть плавания чуть ли не на том самом пароходе.

Он узнал, что есть на свете совсем другая, изумительная жизнь, ничем не похожая на обыкновенную береговую жизнь, — пароходная. Равномерное содрогание всего корпуса от работающей где-то внизу с подводным могучим гулом машины, водопадное плескание бегущих колес — это был звук чудом начавшегося, происходящего путешествия.

Повелительный голос капитана, подающего команду «тихий ход» в сверкающий медью рупор переговорной трубы; надвигающаяся тяжелая баржа пристани, с двумя домиками и пестрой толпой народа; со свистом взвивающаяся в воздух петля заброшенной, как лассо, тонкой чалки, следом за которой с тяжким плеском шлепается в воду толстый мокрый канат; толчок бортом о пристань старинного монастыря Толга, с его каменными переходами и коридорами, разрисованными ужасными зелеными чертями, которые, злорадно вывалив красные языки, волочат за волосы и яростно подпихивают вилами в кипящие котлы маленьких желтотелых голых человечков — грешников; и опять бежит пароход к какому-то не только невиданному, но просто вовсе на земле не существовавшему для Алеши городу. Из розового утреннего тумана вдруг встает круглыми башнями, зубчатыми белыми стенами над крутым зеленым склоном древний кремль — точно из сказки о царе Салтане. А потом какие-то фабричные пристани, куда по вечерам выходят, чего-то все ожидая, девушки встречать пароход и протяжно и грустно поют на прощание: «Пароход сошел на низ, с парохода кланялись, спароходские поклоны девушкам понравились». И вслед отходящему пароходу вдумчиво, без улыбки, долго прощально машут ситцевыми косыночками; и Алеше тоже делается грустно и жалко их. Они остаются на пристани на темном берегу, а пароход от них уходит на речной простор. Подрагивают лампочки на нижней палубе, где крепко и вкусно пахнет от мешков с таранью; палубные пассажиры сидят и лежат на полу среди бухт каната, баулов и котомок, и чей-то голос обязательно заведет: «Шумел-горел пожар московский, дым расстилался по реке…», и у Алеши щемит сердце, и тоже на всю жизнь запомнятся: речные эти сумерки, ровный плеск бегущих колес, Наполеон на высоте Кремлевской, скрестивший руки на груди, про которого на полутемной палубе почему-то с такой грустью, стройно поют грузчики, и вечно куда-то переселяющиеся мужики и бабы с грудными детьми, и всему этому придающая какой-то особый смысл глухая, непрестанно сотрясающая равномерной дрожью палубу, двигающая пароход работа машины.

Это ни с чем не сравнимое физическое ощущение радости происходящей вокруг него перемены, движения, которое ни на минуту не покидает его, даже когда он уже лежит у себя в каютке, укачиваемый ритмичной вибрацией койки, погруженный в волшебный мир первого в жизни путешествия, открытия пути к счастью, до того прочно, навсегда оказалось связанным для Алеши с могучим подземным гулом машины, с дрожью стенки и койки под ним, что через некое небольшое число лет, среди темной и полуголодной, среди голой зимы, Алеша, лежа в промерзшей комнатке — одинокий, запаршивевший, вконец отчаявшийся, не очень давно повзрослевший Алеша, лежа под единственным своим старым зеленым одеялом с белым узором, вдруг однажды услышал в дорассветной стылой декабрьской мгле тот же могучий гул, снова всем телом ощутил дрожь стенки от работающей где-то глубоко внизу под ним машины, и его охватило блаженное чувство полного безотчетного, необъяснимого, невозможного, но сбывающегося счастья.

Оно не уходило долго, даже тогда, когда он проснулся совсем в этой узкой, как коридор, чужой и гадкой комнатенке, откуда он давно собирался бежать, но не убежал, а долго еще терпел ее сырость, духоту и холод, только ради того, чтобы еще раз на рассвете, сквозь сон пережить, всегда неожиданно, несколько таких же минут счастья.

Он, наверное, терпел бы еще. Он протерпел бы, наверное, там и всю зиму, если бы не закрылась совсем колбасная мастерская, где прямо под его комнатой на первом этаже по утрам запускали мотор, от которого сотрясались и дрожали стены и полы старого дома.

— Хохлов какой-то являлся. Тебя спрашивал. Я его спровадила. Правильно?

Нина сидела с подносиком на коленях, дожидаясь, пока он допьет чай.

— Ну конечно, правильно. Хорошо сделала.

Она приняла у него из рук чашку и, необыкновенно тщательно выбирая место, установила ее среди тарелок, потом критически оглядела, как получилось, и стала переставлять все по-другому: чашку к краю, тарелку посредине. Не поднимая головы, глядя вбок, грубо сказала:

— Это было отвратительно. Я со своей вечеринкой, а потом… Не знаю, кто из нас двоих был мерзее. Обе были прекрасны. Гадость какая-то.

— Да я ведь не очень-то и вслушивался, что вы там говорили.

— Правда? Мне показалось, что в конце концов ты как-то от нас ушел, или отключился. Мы решили, что ты уснул. Нам всего удобнее было считать, что ты мирно спишь, когда мы у твоей постели передрались, как два клоуна из-за соломенного чучела. Каждый тянет к себе, пока не разорвут пополам. Тогда оба идиота шлепаются на зады и смотрят, разинув рот, друг на друга!

— В этом роде и было… Нет, не про клоунов, а что я… Да, как-то отключился.

— Все равно… сволочь, — Нина сморщилась, точно почувствовав какую-то горькую гадость во рту, вздрогнула от отвращения, передернув плечами, вскочила так, что на подносе все зазвенело — чашка легла набок, медленно перевалилась через край, упала на пол и раскололась на три куска. — Ну и черт с тобой! — сказала ей Нина и поддала ногой так, что осколки отлетели к стене. Еще немного, и она и поднос бы швырнула им вслед.

— Ты можешь сказать маме, что это я разбил чашку.

— Эту? Не бойся, из-за этой ничего не будет. Эта не от сервиза… Мать для тебя выделила из старой посуды.

— Ты что? Недовольна матерью? Ты ее осуждаешь?.. А для чего мне подавать чашку от сервиза? Вот сейчас и разбилась бы!

— Черт ее знает, может, и не разбилась бы! Я-то ведь тоже соображала, что чашка старая, а то, может, и удержалась бы, кто его знает. А мать? Я не осуждаю, что ты!.. Даже не думаю осуждать. Я вообще о ней не думаю. Мне-то что. Конечно, она меня, наверное, пеленала, кормила, мыла и тискала, и, главное, матерей ведь не выбирают, а тебе-то уж, вот кому подвезло: что дочурка, что жена! Обе хороши. Ну со мной ничего не поделаешь. Я такая произошла. А жену-то ты все-таки сам откуда-то добыл. Сам ты ее выбрал, а?.. Выбрал?

— Ты что, серьезно спрашиваешь?.. Трудно объяснить. Скорее всего, просто все так получилось… Как это «выбирают»? Поставят в ряд и разглядывают, какая получше? Нет, так не бывает.

— Ну ладно, твое счастье, что ты хоть как-то отключаться умеешь… Ты ведь правда куда-то смылся от нас… Мне не показалось?

— Правда.

— А куда? Где ты был?

— Это тоже нудная история, — сказал он и пожалел, что повторил это ее слово, но Нина, к счастью, ничего не заметила — думала о своем.

— Мне надо было у тебя прощения, что ли, попросить, да не приучена, не умею, не получится у меня… А стыдно.

— Ну, пойди стань в угол.

Она криво усмехнулась, слегка заинтересованная, исподлобья глянув, дружелюбно.

— А что? Я бы постояла. Если б помогло. Нет, погоди, куда ты улизнул, когда мы тут устраивали представление?

— Как это расскажешь, я совсем не умею.

— Да, да… Ты и никогда не умел… Ты…

Вдруг, как это с ней бывало, она оборвала на полуслове, нахмурилась, выпятив нижнюю губу, глубоко во что-то вдумываясь. Удивилась, заметив, что что-то ей мешает в руках, быстро села, легко нагнувшись, сунула поднос на пол и нетерпеливо оттолкнула его от себя по ковру.