Жила-была девочка: Повесть о детстве прошедшем в СССР - Виктория Трелина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сколько их у тебя на чердаке, и все стриженые, как солдаты, – качает дедушка головой. И достаёт кошелёк. Я радуюсь, обещаю, что больше не буду заниматься парикмахерским делом, и в том момент, действительно верю сама себе.
Мой дедушка очень добрый. По Прохоровке мы всегда ходим с большими авоськами покупок. А потом ещё полтора часа ждём электричку, и в машине пахнет свежим хлебом, которым забита белая сумка на заднем сиденье. Эту сумку бабушка сшила из мешка, а ручки обшила широкой синей тесьмой, которую нам привозят родственники из Харькова. Из этой же тесьмы я делаю кофточки пупсикам.
Я обожаю момент прихода электрички: дедушка смотрит на свои наручные часы и торжественно сообщает:
– Пора.
Пока он замыкает машину, я бегу на перрон.
– Электричка, следующая до станции Ржава, прибывает на первый путь второй платформы, – раздаётся громкий, с эхом, голос невидимой тёти.
После этого минуты идут очень медленно. И вот, наконец, из-за поворота появляется зелёная морда состава.
– Тудух-тудух, – говорит электричка, и обдувает нас ветром. Мы с дедушкой скользим взглядом по мелькающим мимо нас окнам. Вон она, мама, в красной блузке выглядывает из окошка и едет в сторону моста.
– Протянууул, – тоже протяжно констатирует дедушка.
И я бегу в ту сторону, куда вагон «протянул» мою маму.
– Ш-ш-ш, – открываются двери тамбуров и оттуда высыпаются люди. Вон тётя Тоня – Анькина мама. Вон дядя Серёжа, он живёт около магазина. А вон и моя мамочка, самая – самая красивая.
– Приняли, – объявляет мама в машине, – еле добилась, так что, ты тоже осенью идёшь в первый класс.
Я заметила, что моя мама всегда бьётся. Что-то выбивает, чего-то добивается. Конечно, это хорошая новость, но я с большим удовольствием пошла бы в «нашу» школу.
– Ты привезла мне игрушку? – спрашиваю я вместо того, чтобы выразить радость.
– Какие тебе теперь игрушки? Ты же в школу собралась, – улыбается мама.
Ну, вот тебе раз! Какие, оказывается, серьёзные последствия несёт за собой новая жизнь.
«В первый погожий сентябрьский денёк…»
В воздухе стоит запах гладиолусов, астр и яблок. На мне коричневое с белыми манжетами, которые вчера мы пришивали вдвоём с мамой, платье, белый фартук и огромные банты. Мы торжественно идём по улице, и все прохожие улыбаются мне.
– Как бы под дождь не попасть, – мама задумчиво смотрит на синеющую впереди тучу.
Мы ускоряем шаг, и попадаем под этот самый дождь, уже проходя по школьному двору. Долго давимся на крыльце среди совершенно одинаковых девочек в бантах и мальчиков в синих костюмах с пластиковой открытой книжечкой, пришитой на рукаве.
– Линейка в спортивном зале, все в спортивный зал, – громко кричит какая-то тётя с красной повязкой на руке. Мы ищем спортивный зал, вернее мама ищет, а я смотрю под ноги и на свой букет – боюсь, что толпа испортит мои босоножки с бабочкой или отломит сиреневую головку астры.
В голубом зале, с расчерченным белой краской полом, тоже шум и столпотворение. Я улавливаю, что народ стоит небольшими группами, из центра каждой кучки людей торчат таблички на палке: 1А, 1В, 1Ж. Мама подталкивает меня к табличке 1Е и теряется в толпе. Я верчу головой и чувствую, как цепляюсь за что-то бантом.
– Осторожнее, детям причёски испортишь, – хохочет сзади меня какой-то дядя в таком же, как у первоклассников костюме с книжечкой.
Мне почему-то становится за него стыдно и хочется поскорее домой. Зачем я так рвалась в эту школу? Сидела бы сейчас в деревне слушала бы Нянькины сказки про петушка, который пошёл за орехами и про грушевое дерево. От воспоминаний о спокойной, тихой жизни в деревне у меня к горлу подкатывает комок, я смотрю в спину, стоящую впереди, на ней крестиком лежат белые полосочки от фартука. А у меня полосочки лежат ровно по плечам и всё время спадают.
Посередине зала происходит что-то скучное: долго и непонятно выступают какие-то люди. У меня устали ноги от стояния, и руки от тяжёлого букета. Потом дядя, который зацепил меня за бант, берёт на руки девочку из-под таблички 1А, и сажает себе на плечо, у неё в руках колокольчик, такой же, каким мы с дедушкой играли в школу, когда он учил меня читать. Девочка машет этим колокольчиком, и все дети, мимо которых проходит эта оглушительно-звенящая пара, зажимают уши ладонями. Я тоже зажимаю и смеюсь вместе со всеми. Хотя мне совсем не хочется смеяться. Но, все так делают, наверное, так надо.
После линейки учительница в очках строит нас по парам, и ведёт по ступенькам вверх. Со мной в паре девочка с двумя хвостиками.
– Как тебя зовут? – спрашивает она.
Я называю своё имя. Получается очень тихо. Кажется, она не расслышала, но кивает и говорит, что её зовут Жанна. Я кошусь на её жидкие светло-коричневые хвостики, веснушчатый нос и решаю, что на роль подруги Жанна не годится. Моя Маринка сейчас, наверное, тоже идёт в паре с какой-то незнакомой девочкой. А вдруг эта девочка ей понравится больше, чем я?
Возле класса, в толпе взрослых, я вижу свою маму. Я порываюсь к ней, но она машет мне: «Иди, иди», и я прохожу мимо своей родной мамы за неизвестной мне учительницей с незнакомой девочкой за руку. Мне не нравится в школе. Я очень устала от этой суеты. Я не выдержу десять лет такого мучения.
В классе мы нестройным хором повторяем за учительницей:
«С чего начинается родина,С картинки в твоём букваре…»
Я сначала повторяю вместе со всеми, а потом понимаю, что всё равно не слышу себя, и тогда я просто шевелю губами. А учительница не замечает и улыбается:
«С хороших и верных товарищей,Живущих в соседнем дворе…»
Оказывается в школе не всё так сложно, и так легко можно перехитрить взрослую и умную тётю.
«В школьное окно смотрят облака,
Бесконечным кажется урок…»
Сегодня я дежурная в столовой. Повариха в белом, как у врача, колпаке, половником наливает суп из огромной кастрюли с красной надписью «Первое». А мы с одноклассником Вовой расставляем тарелки на длинные столы. В другой такой же кастрюле компот из сушёных яблок, а на подносе розовой пахучей горкой лежат половинки сосисок. В столовой пахнет тушёной капустой.
Пронзительно и длинно трещит звонок, и тут же сверху раздаётся топот и звон голосов. Всё это неумолимо приближается, усиливая громкость. В нашу с Вовой обязанность входит проверять на входе, все ли помыли руки. Я боюсь стоять на входе, потому что недавно одного дежурного мальчика снесла точно такая толпа. Я стою, спрятавшись за угол, и первоклассники из А-класса с немытыми руками бегут мимо меня.
– А-шки едят какашки, – слышу где-то у своего уха знакомый голос одноклассника Димки, – А Е-шки едят орешки.
Мой первый Е несётся мимо рукомойников, рискуя затоптать дежурного Вову, который пронзительно орёт:
– Р-р-руки, р-р-руки.
Троих мальчиков: Сашку, Серёжку и Антона, Вовке всё же удаётся вернуть. Но он тут жалеет об этом. Толстый Антон, сделав вид, что вымыл руки, возвращается и бросает под ноги дежурному бомбочку, только что наполненную водой из под крана. Когда приду домой, сделаю такую бомбочку из тетрадного листочка и напугаю Славку.
Он наверняка не видел таких – дети в садике их не умеют делать. Ещё в школе я научилась мастерить бумажную хлопушку – нужно определённым образом свернуть листок, так чтобы получился треугольник и резко махнуть им у кого-нибудь перед носом. Треугольник разворачивается и получается оглушительный хлопок. Но за такие вещи нас ругает учительница. Она сказала, что на сегодняшнем родительском собрании разоблачит всех хлопушечников, чтобы им было стыдно перед своими мамами. Не знаю, расскажет ли она про меня, но мне стыдно точно не будет. Что стыдного в хлопушках? Стыдно, это когда тебя обзывают бомбовозом, как Антона, или когда ты случайно пукаешь на уроке, как Сашка Дахов. Интересно расскажет Валентина Ивановна об этом Сашкиным родителям. Ведь после его поступка весь класс смеялся так долго, что мы не успели нарисовать красно-синие схемы к трём словам: марка, качели и окно.
После столовой мы идём на пение. Этот урок у нас ведёт не Валентина Ивановна, а другая, очень злая учительница. Я не помню, как её зовут. Она играет на пианино, потряхивая жёлтыми волосами до пояса, а мы хором поём:
Лес дремучий снегами покрыт,На посту пограничник стоит…
– На посту чёрт с дубиной стоит, – тихо шепчет Владик Шумов. Я зажимаю рот рукой, чтобы не издать никакого звука. Это невыносимо смешно, тем более, что на пении смеяться никак нельзя, иначе учительница может схватить ручку с парты смехача и швырнуть её на пол. Таким образом, она уже поломала когда-то ручку Жени Мишустина. Ручка разлетелась по полу на три части: красненькую, беленькую и тоненькую соломинку-стержень. Женя потом плакал и долго бил красную половинку об белую, пытаясь выбить из неё отломанную резьбу. А потом на математике писал погрызенным карандашом, заточенным с обеих сторон.
