Семья Тотов - Иштван Эркень

Вслед за ним то же самое проделали майор Варро и Лайош Тот. Эта история не осталась без последствий. Можно, конечно, представить себе и благополучное продолжение, предположив, к примеру, что двое мужчин, два добрых приятеля, еще больше сдружатся после того, как вдоволь напрыгаются.

Но можно представить себе и не столь благополучное завершение. К сожалению, именно в этом направлении и развернулись события.

А вышло так, что сперва Тота стало одолевать какое-то смутное беспокойство. Он корил себя за то, что поставил командира своего сына в недостойное положение. Чтобы как-то загладить вину, Тот обращался с гостем с подчеркнутой предупредительностью. Так, например, на веранде он услужливо предлагал майору стул, все время кланялся, через силу выдавливая улыбку, и т. д.

Однако его предупредительность не достигала цели, ибо напоминала майору именно о том, о чем он предпочел бы забыть. Поэтому он отказывался от пододвигаемого ему стула и демонстративно приносил себе из комнаты другой, а подкупающие улыбки встречал суровым выражением лица.

Сей неприступностью майор Варро доконал Тота, с лица которого теперь не сходило выражение раскаяния; он норовил держаться как можно дальше от глаз майора и говорил нарочито тихо, чтобы даже голосом подчеркнуть собственное ничтожество.

Но майору и это пришлось не по нраву. Скорее наоборот, он усмотрел здесь открытый вызов. Чем покаяннее моргал Тот, тем непримиримее отворачивался от него майор. А уж заупокойная, тихая речь Тота и вовсе вывела его из терпения.

— Что вы сказали? Ни слова не разберешь из вашей каши!

Тот повторил сказанное. Майор сделал вид, будто и теперь не слышит:

— Опять не понимаю. Вы что, шутить надо мной изволите?

Но Тоту было далеко не до шуток, впору хоть плачь. Пришел конец обращению запанибрата, кончились умилительные «Тотики» и «Тоточки», прощай куриная печенка из супа… Он молча втянул голову в плечи и всецело ушел в процесс складывания коробочек; он поклялся, что рта не раскроет, пока его о чем-либо не спросят.

Конечно, когда его спрашивали, приходилось отвечать. Правда, лучше бы и тут ему продолжать отмалчиваться. Ведь молчание нельзя ни плохо понять, ни дурно истолковать. Бывают такие минуты (часы, годы, эпохи), когда секрет долгой жизни кроется только в молчании.

Вопрос, который повлек за собой целую лавину осложнений, звучал вполне невинно. В ту ночь они уже довольно долго занимались коробочками, когда майор, выпустив ручку резалки, огляделся кругом и со своей обычной предупредительностью поинтересовался:

— Не хотите ли отдохнуть? Который час на ваших, дорогой Тот?

За время пребывания майора Варро в Матрасентанне не раз случалось, что он не очень хорошо разбирал те или иные фразы Тота. Но, говоря по правде, до сих пор все, что майору не удавалось расслышать, действительно было сказано неразборчиво. И вот вам лучшее доказательство того, насколько ухудшилась ситуация: на сей раз ответ Тота даже и отдаленно не напоминал того, что услышал гость.

Ибо Тот вытащил свою старомодную карманную луковицу и сказал:

— Глубокоуважаемый господин майор, уже без четверти час.

Майор приставил ладонь к уху.

— Вы опять бормочете себе под нос — ни слова не разберешь.

Тот громко повторил приведенную выше фразу. Однако часы едва не выпали из рук Тота, когда он увидел, как майор переменился в лице: гость побледнел, от углов рта резко прочертились морщины, глаза сузились в булавочные головки. Позднее, когда дело дошло до объяснений, оказалось, что майор следующим образом воспринял слова Тота: «Посолите уши своей бабушке!»

Вполне естественно, что, услышав такое оскорбление, майор не смог с собой совладать. Он грохнул кулаком по столу и обрушился на Тота.

— Не сметь! Да будет вам известно, что моя бабушка, урожденная Шкультеты, пятый ребенок в семье деревенского скорняка, но сам директор боршодиванковской школы почел за честь в день ее пятидесятилетия склониться перед нею в поклоне и поцеловать у нее руку!

Майор резко, как на плацу, развернулся. Бросился к себе в комнату. Захлопнул дверь. Тоты сидели ни живы ни мертвы: доносившиеся до них звуки свидетельствовали о том, что гость стаскивает свой чемодан со шкафа, выдвигает ящики и укладывает вещи.

— Уезжает! — ужаснулась Маришка. — Что же ты опять натворил, родной мой Лайош?

Обе женщины со страхом смотрели на Тота, который как сидел, так и остался сидеть, тупо уставившись перед собой.

Иной человек, побуждаемый укоризненными взглядами, сам бы давно догадался, что ему делать. Если кто-то кого-то обидел безо всякой причины, в таких случаях полагается просить прощения.

Однако Тот продолжал сидеть с каменным, неподвижным лицом, на котором даже издали можно было прочесть, что он и не думает просить прощения. Во всем случившемся он винил одного майора и был удивлен, что жена и дочь выжидательно не сводят с него глаз.

— Чего вы на меня уставились? — недоуменно спросил он.

Агика воздержалась от объяснений. Маришка тоже воздержалась, лишь тяжело вздохнула.

— Ох, Лайош, родной мой Лайош…

— Нечего охать! — осадил ее муж. — Я сказал: без четверти час. Так это или не так?

Тот переводил взгляд с жены на дочь, явно ожидая, что они подтвердят его слова, потому что прежде всегда именно так и бывало, даже в тех (исключительных!) случаях, когда он был неправ. Однако сейчас (когда он был прав) этого не последовало.

Впервые ничего не последовало.

Маришка молча глядела прямо перед собой полными слез глазами.

Агика тоже молчала. Потом она грустно покачала головой.

Маришка вздохнула и тоже покачала головой.

Тот разозлился.

— Вы что, говорить разучились? — загремел он. — Чего головами мотаете?

Агика отвернулась, словно у нее не хватало духу заговорить.

Маришка, высморкавшись в уголок передника, сказала только:

— Мы очень просим тебя, родной, дорогой мой Лайош, в следующий раз, пожалуйста, будь осмотрительнее.

— И правда, — осмелела Агика. — Не дело это — бросаться словами.

— Я не бросался словами, — Тот в сердцах стукнул ладонью по столу, — а назвал точное время.

Маришка была вынуждена согласиться с ним.

Агика тоже не подвергала сомнению этот факт. Она добавила только, что ведь без причины не обижаются. Не исключено, что папа как-нибудь так произнес слова, что они, быть может, стали похожи на другие.

Наверняка, поддакнула Маришка. Если уж господин майор так разобиделся, значит, у него определенно имелись основания…

Тот все еще был не очень уверен, что его слова походили на какие-то другие, но если даже и так, то все одно: в них не могло содержаться ничего обидного для гостя.

Маришка снова с ним согласилась: отродясь не слыхала, чтобы ее муж кого обидел.

Агика тоже это признала. Пусть не может она повторить слово в слово оскорбительную для майора фразу, однако ей показалось, будто папа помянул чьи-то уши.

Маришка слова «уши» вроде бы не слыхала, но в то же время и не могла поклясться, что похожее слово не было произнесено.

Тот утверждал, что все это сплошные фантазии. Зачем бы ему понадобилось поминать чьи-то уши, когда у него спрашивают, который час?

Маришка опять согласилась с ним.

Агика задумалась. Сначала она тоже готова была признать, что, по-видимому, прав отец, но затем ей все больше и больше стало казаться, будто слово «уши» было упомянуто в соединении с бабушкой господина майора.

Тогда задумалась Маришка. А подумавши, заявила, что безгранично верит своему мужу, но все же в данном случае не решается сказать ни да, ни нет.

Теперь уж и сам Тот был не до конца убежден в своей правоте. Однако если можно себе представить, что слово «уши» нечаянным образом сорвалось у него с языка, то уж не было решительно никаких оснований поминать Майорову бабушку.

Агика попросила прощения, что ей приходится ворошить старое, но и прежде случалось, что папа без всяких видимых оснований говорил весьма странные вещи.

Маришка покачала головой — да так неопределенно, что это можно было понять и как отрицание, и как подтверждение.

Тот пожелал узнать, на что намекает дочь.

Агике не очень-то хотелось рассказывать, но после долгих понуканий она призналась, что, например, в среду на прошлой неделе перед ресторанчиком Клейна папа вместо приветствия обозвал господина приходского священника Томайи «старой редькой».

Маришка тотчас заметила, что ее при этом не было и вообще она не может поверить такому о своем муже, но одно несомненно, что священник вот уже несколько дней весьма холодно отвечает на ее приветствия.

Тот был до крайности удивлен. Он совершенно не помнил такого, чтобы он обзывал кого-то редькой, и даже напротив, был твердо уверен, что приветствовал священника обычным: «Слава Иисусу!»; но почва уже начала ускользать у него из-под ног.