Прозрачник (сборник) - Аскольд Якубовский

Он сказал, он подарил этой женщине то, о чем они мечтают все, красивые и безобразные, толстые и худые.

…Или все же связаны и лукавство, и его смертная тоска — в неразделимом противоречии правды?..

Эрик говорил, и все слушали его. Но женщины понимали все, а мужчины нет.

Женщины думали: «А стоит ли эта девчонка такого счастья?»

Мужчины: «Он чудит».

Женщины: «Он ходил рядом, я видела его».

Мужчины: «Никто не стоит такой любви».

Женщины: «Он должен жить».

Мужчины: «Сказав такое, надо умереть».

Эрик же смотрит на безмерную плоскость гаснущего солнца. Он видит прохождение газовых вихрей, колебание полужидкой плоскости. Он знает — масса Н близко. И в реве верньерных двигателей, управляя линзой, в последние секунды жизни Эрик уточняет удар массы Н.

Вивиан крикнула: «Стой!», но масса Н врезалась в солнце. Оно всколыхнулось огнем, взяло в себя магнитную линзу (и плоть Эрика). В этот слепящий момент рыжий Эрик стал легендой планеты Маг и бесконечно счастливым. Вивиан это поняла. Отис не понял: он был желторотым курсантом; не понял и Дром.

Но Вивиан увидела будущее. Ей было жаль Дрома, но она ощутила одиночество Эрика и в это мгновение полюбила его.

Так мне казалось, так говорили мне все.

…Я вижу толпы народа: они среди скал, на берегу моря, на ржавых плоскостях равнин.

Одни забрались повыше, осторожные уходят в подземные галереи.

На поверхности оставались Отисы и Дром. Они бы ушли, Гришка Отис и Дром, но Вивиан не трогалась с места. Она смотрит вверх, будто стараясь разглядеть Эрика и магнитную линзу. Но виден только красный круг. По нему раскиданы темные пятна угасания. Они бежали — это показывало быстроту вращения солнечного шара.

— Стой! — крикнула Вивиан.

И вдруг зажглась синяя точка на красном круге. Еще, еще одна. И началось бурное превращение солнца в ослепительный шар, и взметнулись рыжие волосы протуберанцев.

Солнце росло и росло (Дром кричал, что оно сожжет все).

Зной упал на планету. Поднялся водяной пар. Снега таяли, бежали потоки. Пронеслась красная буря, коротко заслонив солнце. Выпал ржавый дождь. Поднялись живомхи. С треском лопались семена, выбрасывая ростки. Море катилось на берег. Валы его гнались за бегущими в гору людьми. С гор стеной шли потоки мутной воды. Смешались жизнь и смерть, становилось голубым небо, поднялась зелень. Солнце яростно грело, наверстывая упущенные столетия. Люди сбрасывали одежду и отдавали себя этому солнцу, сыплющему на все голубой свет. Он лился вниз, как вода, растекался, словно потоки голубого тумана. И, взлетая вверх, пел свою песню фитах.

— Он жжет меня, — сказала Вивиан брату. — Жжет!

Она закрыла глаза ладонями.

Отис обхватил ее, прикрывая собой от солнца.

— Пусти, — сказала Вивиан. — Пусти.

Дром скинул с себя тяжелую одежду. Запрокинул лицо. Поднял руки. Лицо его исказилось. Он плясал древний танец. Я вижу его запрокинутую голову, вижу голубые отсветы, струящиеся по коже.

Сначала он движется медленно, будто в полусне. Древний танец словно просыпается в нем, чтобы взорваться движением.

…Кончив плясать, он подошел к Вивиан и властно обнял ее. Она была его, была женой. Вечной.

— Пусти, — жалобно сказала Вивиан. — Он смотрит на нас.

— Кто? — Дром оглянулся с угрозой.

— Эрик. Гляди, это солнце… его голова.

— Сумасшедшая! — крикнул ей Отис. — Сумасшедшая!

— Смотрите, протуберанцы — его рыжие волосы!..

Она закричала. Так кончилось счастье Дрома.

Жить вечно?.. Это можно только в сердце других людей. Эта жизнь самая уверенная и беспечальная.

Дром ушел в космос, и Отис с ним. И родилась легенда, и Вивиан, женщина с золотыми волосами, стала одинокой, а Эрик бесконечно живет в ней. Так все и случилось.

Я завидовал долгому счастью Эрика.

Я мечтаю. Она тягучая, как мед, эта мечта: у космонавта должна быть жена, верная женщина — чтобы ждала. Голос ее должен приноситься на радиоволне, и слова ее должны быть золотым металлом.

Но где найдешь ее, если магянки, самые верные, самые нежные, самые привязчивые, забывают умершего, плотно едят, полнеют и говорят, говорят, говорят ерунду.

И имеют унылых братьев.

Космонавт должен быть холост — лет до ста. Так, и не иначе.

Я сидел в кафе. Пришел Отис.

— А-а, вот он где. Ночью уходим, готовься. (В глазах его с видимыми красными жилками что-то стылое: Он брит, подтянут, строг, в костюме.)

Я поманил пальцем — роботесса подошла. Кудри — золотые пружинки. Серебряное улыбающееся лицо.

— Кофе, — велел я.

— Он был страшно хитрый человек. Я имею в виду Эрика. Скажи мне, Дром — мужчина?

— Если судить по…

— Может он составить счастье женщины?

— Я не женщина, но судя по…

— Мог бы! Эрик обошел его на повороте. И эта дура не хочет выходить замуж за Дрома.

— Она пример, — сказал я. (Вивиан начинала мне нравиться.)

— Плевать мне на примеры! Дром был сегодня в тысячный раз. А та бубнит: нет, нет, нет… Эй, кофе!

Я пошел прощаться с Вивиан. Мне хотелось войти в золотую выпуклость ее дома.

Вечерело. Эрик клонился к горизонту. Его борода сминалась о твердую зубчатую линию далекого хребта.

В небо раскаленной точкой ввинчивался очередной фитах, и кто-то долговязый целился в него камерой.

Я подошел к дому Вивиан. Подошел и увидел ее, стоявшую на площадке дома, у вирсоусов, шевелящих свои цветы. Я хотел крикнуть ей, весело и бодро сказать свое «здравствуйте — прощайте», но осекся: Вивиан поднимала руки, тянулась к солнцу.

Она прикрыла глаза, она отдавалась ему и говорила что-то нежное, говорила воркующим голосом.

Я стоял и слушал. Мне не было дано счастья слышать такие слова и такой голос.

Я повернулся и осторожно ушел.

Уходя, я твердил себе слова Эрика, подаренные им Вивиан: «Вивиан, я люблю тебя. Я вечно буду любить. Я войду в плоть солнца, чтобы светить тебе. Свет мой — любовь к тебе, тепло мое — любовь к тебе, все, что вокруг, — мой подарок тебе.

Смерть моя — во славу тебя».

Я шел и повторял эти слова.

(«Ни одного шанса, он взял все. Проходимец! Хитрец!» — негодовал Гришка Отис.)

«Вивиан была самая любимая в здешнем секторе космоса», — говорили мне женщины.

И они жалели Дрома — тропического Дрома. Расчет?.. Неужели хитрость?.. Быть может, Эрик рассуждал так: мы продолжаем жить после своей смерти и в мыслях, и в сердцах других (и в легенде).

Нет, у него был порыв: любовь, отчаяние.

Откуда-то вынырнул Гришка Отис. Он шел рядом, заглядывая мне в глаза. Походка его была косолапа, а вид подобострастный. Мы шли по тропе, поднимая легкую пыль. Живорастения цеплялись за ноги своими сяжками. Их свиристение поднималось в небо и нависало над нами, будто прозрачный купол.