Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России - Вадим Кожинов

Бухарин заявлял в возглавляемых им «Известиях» 21 января 1936 года: «Но нужны были именно большевики… чтобы из аморфной, малосознательной массы в стране… где господствовала нация Обломовых, сделать «ударную бригаду мирового пролетариата». Замечательно, что старый друг Бухарина Илья Эренбург вторил ему не только в 1930-х, а и в 1960-х годах, и не где-нибудь, а на страницах прославленного «Нового мира»: «В двадцатые годы, — писал он, — еще доживала свой век старая, крестьянская Расея (именно так — издевательски. — В. К.). Начало тридцатых годов стало переломом… эмбрионы людей постепенно становились настоящими людьми». Итак, Россию до «великого перелома» населяли всего лишь «эмбрионы» людей.

Если собрать подобные высказывания одних только наиболее влиятельных идеологов и литераторов 1920—1960-х годов, даже и они составили бы несколько объемистых томов.

Однако те русские писатели и мыслители этого времени, которые действительно останутся в истории отечественной культуры, всем существом своим противостояли этой агрессивнейшей русофобии. Когда находившийся еще на самой вершине власти Бухарин напечатал громадными тиражами свои оголтело русофобские «Злые заметки», Пришвин писал Горькому (21 февраля 1927 г.) о чувствах «горечи и возмущения и унижения», которые причинил ему «один из виднейших лиц, написавший… хулиганскую статью о Есенине».

Слово «хулиганская» может показаться чем-то, так сказать, не «адекватным». Но это вовсе не личная особенность восприятия, характерная именно для Пришвина. Один из крупнейших русских мыслителей советского периода, ученик великих мыслителей начала века, прошедший через ГУЛАГ, А. Ф. Лосев (1893–1988), писал еще в те времена (текст этот, понятно, был опубликован лишь в наши дни): «Каким именем назовем эту великую и страшную, эту всемогущую и родную для человека стихию, когда он чувствует себя не просто в физическом родстве с нею, а именно главным образом в духовном и социальном родстве с нею, когда он знает для себя такое общее, которое, несмотря на свою общность, содержит в себе бесконечное богатство индивидуального, когда это общее… и есть он сам, в своей последней и интимной сущности? Это есть Родина».

Вдумаемся в это глубокое размышление о Родине, к которому, конечно же, присоединится каждый русский человек, обладающий, духовным здоровьем. И дальше А. Ф. Лосев не мог не сказать (сразу же после заветного слова «Родина»): «Сколько связано с этим именем всякого недоброжелательства, даже злобы, хуления, ненависти… Водворились презрительные клички: «квасной патриотизм», «ура-патриотизм», «казенный оптимизм» и пр., и пр. Это культурно-социальное вырождение шло рука об руку с философским слабоумием… По адресу Родины стояла в воздухе та же самая матершина, что и по адресу всякой матери в устах разложившейся и озлобленной шпаны». Это написал не некий «райкомовец», а русский мыслитель мирового значения. И его слова превосходно характеризуют тогдашнюю ситуацию (1920—1930-х годов) и вместе с тем сохраняют вполне живое значение сегодня.

Как ни прискорбно, есть немало сбитых с толку русских людей, которые знают, что А. Ф. Лосев — это высший духовный авторитет, но в то же время не способны, пользуясь ахматовским словом, «замкнуть слух» от воплей идеологической и литературной «шпаны», которая и сегодня на все лады поносит Родину.

Ахматова сказала в одно время с Лосевым о том же самом:

Как в первый раз я на нее,На Родину, глядела,Я знала: это все мое —Душа моя и тело.

И вполне понятно, что под только что приведенным пронзительным и гневным признанием Лосева могли бы подписаться и Пришвин, и Флоренский, и Михаил Булгаков, и Платонов, и Пастернак, и Клюев, да и любой из истинных деятелей великой русской культуры этого времени.

Многие даже образованные читатели всего этого просто не знают, в частности, потому, что до сего дня постоянно практикуется разного рода грубая фальсификация. Так, скажем, в объемистой книге А. Смелянского «Михаил Булгаков в Художественном театре» (1989 г.) можно прочитать: «Осенью 1936 года в доме Булгаковых были поражены разгромом «Богатырей» в Камерном театре по причине «глумления над крещением Руси». В 1939 году ура-патриотические тенденции стали официозной доктриной режима».

Тот, кто будет судить о сути дела только по этому тексту, неизбежно придет к выводу: Булгаковы возмущаются «разгромом» спектакля, представлявшего собой мерзкое издевательство той самой «шпаны» и над героями русского эпоса, и над великим событием принятия христианства. Но вот записи в дневнике Е. С. Булгаковой:

«2 ноября 1936 года. Днем генеральная «Богатырей» в Камерном. Это чудовищно позорно.

14 ноября. Утром Миша сказал: «Читай» — и дал газету… «Богатыри» снимаются, в частности, за глумление над крещением Руси. Я была потрясена» («частность» была особенно отрадна, так как все относящееся к Церкви ранее беспощадно подавлялось).

Спектакль «Богатыри» был, если мыслить о нем в булгаковских образах, как бы совместной стряпней Швондера и Шарикова или же Берлиоза и еще не «прозревшего» Ивана Бездомного. «Богатыри», так сказать, перешли все границы в оплевывании Родины. И после снятия спектакля Булгаков — его можно понять! — проникся надеждой на действительное поражение всей этой непрерывно травившей и русскую культуру, и его лично «шпаны» и вскоре, 23 ноября, начал работать над рукописью, названной им «О Владимире», то есть Крестителе Руси (тогда же он написал либретто оперы «Минин и Пожарский»; об этих героях отечественной истории незадолго до того «шпана» печатала такие стишонки: «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского… Довольно нам двух лавочников славить… Подумаешь — они спасли Расею. А может, лучше б было не спасать?»).

Ныне многие пытаются доказывать, что наметившийся в середине 1930-х годов поворот к «патриотизму» (начиная с разрешения изучать историю России, что было в 1920 — начале 1930-х гг. запрещено как «контрреволюционное» занятие) был одним из выражений «сталинизма». Верно здесь лишь то, что явно приближавшаяся военная гроза заставляла власти задумываться над тем, что же будет защищать народ. Но совершенно ложно представление, согласно которому тогдашние власти действительно «поощряли» подлинное национальное сознание.

Чтобы ясно увидеть всю лживость этой версии, вглядимся в судьбу основных «попутнических» литературных группировок, существовавших к 1930-м годам (и распущенных в 1932-м). Это лефовцы, конструктивисты, Серапионовы братья, так называемая «южнорусская школа», «перевальцы» и крестьянские писатели «есенинского круга».

Русским национальным сознанием были проникнуты только две последние группировки (надо, правда, уточнить, что речь идет не о «Перевале» вообще, а об одном его крыле, во главе которого был Иван Катаев; уже в 1920-х годах это «крыло» изобличалось как «неославянофильское», и в него, кстати сказать, входили два крестьянских писателя, сподвижники Есенина и Клюева — И. Касаткин и В. Наседкин).

Иван Катаев, прекрасный, хотя и не успевший развернуть свой самобытный дар (он был арестован, не достигнув 35 лет) прозаик, обладал высоким национальным сознанием. Выживший в ГУЛАГе второстепенный участник «Перевала» К. Смирнов вспоминал в 1970 году: «Катаев жил в непрерывном труде… много думал, проявляя, в частности, большой интерес к славянофильству, внимательно изучая в этой связи Ап. Григорьева, К. Леонтьева, «Россию и Европу» Н. Данилевского. Считая русский народ одним из самых великих и талантливых в мире, Катаев, однако, не был националистом, он… всячески ратовал за братство и дружбу всех наций».

После появления цитированной выше статьи Бухарина, где речь шла о «нации Обломовых», Иван Катаев говорил, обращаясь к деятелям культуры: «Есть великий русский народ… И уж, конечно, «нация Обломовых» не могла бы создать ни русской культуры, ни драгоценного русского искусства, ни даже романа «Обломов»…». Иван Катаев выступил против тех, кто такие мысли «заклеймили бы как проявление народничества, славянофильства, русопятства или пустили бы в ход еще более крепкие слова… Есть, есть у нас люди, которые… национального-то корня не имеют вовсе — я разумею только в культурном смысле. Странная это, скучная и бесплодная публика. Никогда не было у нее связей ни с одним народом… Что же она может создать?..»

А теперь обратимся к судьбе «неославянофильского» крыла группы «Перевал» (это более десяти писателей, в основном молодых) и близких им «крестьян» (опять-таки более десяти писателей — от Клюева до П. Васильева). Они были репрессированы все — буквально все, кроме замолчавшего с 1933 года Пимена Карпова… А между тем из пяти десятков участников перечисленных выше группировок, далеких от «русских идей», репрессированы были всего только двое писателей — лефовец С. Третьяков и представитель «южнорусской школы» И. Бабель (к тому же роковую роль здесь сыграли отнюдь не какие-либо убеждения Бабеля, но тот факт, что он в свое время служил в ВЧК, а в 1936–1938 годах был близок с самим Ежовым, даже встречал в его квартире Новый год и был арестован в одно время с ним).