Трофеи Пойнтона - Генри Джеймс

И тем не менее все было не так плохо, как опасалась Фледа; дом был весь блеклый и печальный, тогда как главная опасность виделась в том, что он окажется разнородным, бодро-назойливым, крикливым. Вещи в доме в своей совокупности каким-то чудом делали саму идею великолепного изящества мелкой и по большому счету недостойной: вещи, говорившие ей о том, что их собирали так же несуетно и любовно, как золотые цветы Пойнтона. Да она сама, будь у нее свой дом, могла бы жить среди них: они внушали ей теплое чувство к одинокой тетушке; они даже заставили ее усомниться, не лучше ли для счастья было бы никогда не вкушать, как она сама вкусила, отравы знания. Не имея за душой ни кола ни двора, как она о себе говорила, Фледа мало-помалу начала втайне изумляться, каковы же должны быть претензии, если женщина, даже потерпев в жизни страшное крушение, не способна оценить эту тихую гавань. Чем больше она оглядывалась вокруг, тем яснее проступал для нее характер старой девы, пока наконец ощущение от ее туманного присутствия не привело Фледу к умиротворяющему выводу: тетушка была милейшим созданием; она, Фледа, души бы в ней не чаяла. У бедняжки определенно была какая-то своя трогательная история; в ее характере соединялись чувствительность, невежество и благородство; и чем это не летопись жизни, чем не атмосфера для реликвий и раритетов, пусть совсем не таких, какими гордился Пойнтон? Миссис Герет не раз говорила, что одна из самых непостижимых загадок жизни в том, как иным натурам дано искренне любить самые уродливые вещи; но здесь, в этом доме, дело было совсем в другом; дело было в великой практике долготерпения. Вероятно, какая-то подобная мысль ненароком пронеслась в голове миссис Герет, недаром почти после целого часа невеселой задумчивости она, обведя напоследок взглядом весь дом, горестно вздохнула: «Что ж, с этим можно что-то сделать!» Позже Фледа снова и снова делилась с ней своей вольной фантазией относительно старой тетушки — она почему-то нисколько не сомневалась, что та глубоко страдала. «Да уж, надеюсь, что так!» — только и бросила ей в ответ миссис Герет.

Глава 6

Для Фледы величайшим облегчением было узнать наконец, что ужасный переезд все-таки свершится. К каким последствиям могло бы привести противоположное решение, никто не ведал. Несуразно, конечно, было бы притворяться, будто дело дошло бы до прямого насилия — потасовка, беспорядок, крики; и все же воображение Фледы рисовало драматическую картину, «грандиозную сцену», что-то недостойное и унизительное, связанное со взаимными оскорблениями, и в этой картине, хотя образ миссис Герет, вплоть до жестов и возгласов, заслонял собой все остальные, присутствовал и Оуэн, как-то неясно, однако в общем и целом не воинственно. Он не стал бы смотреть на происходящее, зажав сигарету в зубах, красивый и нагло-спокойный: таким он был бы в романе; прикрыв глаза, она словно видела перед собой увлекательную страницу, по которой подобный персонаж невозмутимо прохаживался. Куда более отчетливо и мысленно краснея от стыда, Фледа с чувством смятения и жалости представляла себе миссис Герет с ее «грандиозной сценой», когда разыгрывать спектакль ей предоставят в одиночестве, миссис Герет, которая, не добившись желаемого эффекта, просто выставит себя необузданной, уязвленной особой, преступившей закон и приличия. Некоторые приметы того, что Фледа будет избавлена от подобного зрелища, обнаруживались не столько — говоря о царившей в Пойнтоне атмосфере — в духе целеустремленности, сколько в нестройном гуле альтернатив, от которых звенело в ушах. Не то чтобы дом был охвачен приготовлениями, но однажды, повернув в коридоре за угол, Фледа увидала миссис Герет, которая словно замерла на месте, с повисшими, как у немощного калеки, руками и горящими, как у искателя приключений, глазами. Когда глаза эти встретились с ее глазами, Фледе почудилась в них какая-то странная темная бравада, и только после продолжительного, на грани неловкости, молчания к приятельницам будто снова вернулся дар речи. Позже, вспоминая об этой минуте, ей мнилось, будто хозяйка дома безмолвно корила ее за укор и в то же время принимала его, не склоняя, впрочем, гордой головы. Но в голосе миссис Герет не слышно было ничего, кроме грусти и доверительности, когда она наконец со вздохом призналась: «Вот стою и раздумываю, что брать с собой!» Фледа готова была обнять ее за это, в сущности, обещание пойти на уступку, громогласное объявление своей готовности согласиться с необходимостью сколотить себе какое-никакое пристанище из скудных обломков кораблекрушения.

Что скрывать — когда после возвращения из Рикса они попытались было начать разгружать корабль, над ними неотступно довлело мучительное замешательство, противоестественная необходимость жертвовать великолепными вещами, которые будут оставлены, в пользу тех, которые будут взяты. Вещи, которые предстояло оставить, тотчас превращались в те самые, которые взять необходимо, и это, как сказала миссис Герет, обрекает человека, поставленного перед таким выбором, вечно совершать порочный круг. Не в силах вырваться из этого порочного круга, она целыми днями страдальчески что-то переставляла с места на место, переносила то вверх, то вниз, сопоставляя несопоставимое. Вот что заставляет так цепляться за каждую вещь, которая с мольбой обращает к тебе свое лицо! Фледа прекрасно умела читать эти лица, исполненные сознания своей национальной принадлежности и грозящей им беды, и она не знала, что ответить приятельнице, когда та спросила, неужели все это, весь этот дом, такой непостижимо светлый и прекрасный в неяркие октябрьские дни, можно вот так просто взять и кому-то отдать. Начать с того, что дом, благодаря какому-то особому эффекту осеннего света, казался даже больше, чем всегда, огромным, и он весь был наполнен меланхолической тишиной, которая, в свой черед, была пронизана воспоминаниями. Всё, всё было в воздухе этого дома — все подробности каждой находки, все обстоятельства борьбы за каждую вещь. Миссис Герет раздвинула все занавеси и сняла все чехлы; еще больше увеличила перспективу для обозрения, открыла настежь весь свой дом — как если бы готовилась принять у себя коронованную особу. В ярком свете переливались дорогие, золотого шитья ткани; старинное золото и медь, слоновая кость и бронза, сравнительно нестарые гобелены и очень старые камчатные скатерти излучали сияние, в котором несчастная женщина видела, словно в крепком настое, слитые воедино все свои прежние увлечения и подвиги долготерпения, все свои прежние ухищрения и победы.

Фледу удручало сознание того, что в конечном счете помощи от нее немного; правда, миссис Герет отчасти сняла с нее чувство вины, легко и сразу ее простив, и после, кажется, не слишком на нее рассчитывала. Сочувствие Фледы, интерес, привязанность ко всему, к чему миссис Герет сама была неравнодушна, вместе создавали силу, которая только еще больше заводила ситуацию в тупик. «Вот было бы славно, кабы я вам со всем своим скарбом изрядно надоела, — как-то раз объявила острая на язык леди, — тогда вы не стали бы со мной церемониться: увязали бы мои пожитки в узлы, велели бы мне свалить в повозку то-другое, и дело с концом!» Но труднее всего Фледе давалась роль, согласно которой ей следовало почитать Оуэна невежей, бесчувственной скотиной, и почти так же трудно было ей переходить из одной роли в другую, чтобы встречаться с ним, когда он наезжал в Пойнтон. Она думала о нем непрестанно, и в его мужественном великолепии глаза ее находили даже больше отрады, чем в дворцовых шкафах, украшавших красную гостиную. Она задавалась вопросом, поначалу очень робко, зачем ему бывать здесь так часто; хотя, конечно, она совсем ничего не знала о его делах, для обсуждения которых он в компании краснорожих мужчин в сапожищах иногда уединялся на час в своей комнате, единственном неприглядном помещении в Пойнтоне: по словам его матушки, сплошь пепельницы да приспособления для снимания сапог и целый арсенал орудий физического уничтожения и истязания: он сам признался как-то, что держит восемнадцать ружей и сорок хлыстов. Оуэн отдавал распоряжения в интересах своей будущей жены, готовился произвести перемены в соответствии с запросами Бригстоков. Учитывая, что дом перешел в его собственность, Фледа находила весьма деликатным его стремление держаться в тени, покуда в доме живет мать, подгадывать время своего появления и отъезда (для чего требовалась немалая изобретательность, ведь он ездил поездом) так, чтобы не попасть ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину, и лишь очень ненавязчиво давать понять матери, что он прибыл с очередным визитом. Все это не позволяло Фледе чистосердечно согласиться с миссис Герет, что он и точно бесчувственная скотина; самое большее, на что она сумела себя подвигнуть, — это не возражать, когда та настойчиво повторяла, будто он ездит сюда надзирать, оскорбительно надзирать за ней! Он, вне всяких сомнений, и правда надзирал, только по-особому, отворотив голову в сторону. Он знал, что Фледа знает теперь, чего он от нее хочет, и повторять это снова и снова было бы с его стороны вульгарно. Это была их общая тайна, и, когда его блуждающий взгляд встречался с ее глазами, само молчание доставляло ему удовольствие, словно служило залогом прочности их союза. Он был не мастак говорить, и поначалу Фледа приняла как нечто само собой разумеющееся то, что к обсуждению дел он более возвращаться не намерен. Затем она мало-помалу принялась размышлять над тем, что, может быть, с кем-то, кто, как она, способен стать для него со временем своим человеком в доме, он стал бы более разговорчив, если бы у него не было еще одной постоянной собеседницы — Моны.