Россия. История успеха. После потопа - Александр Горянин

2. Нас не переделать

Более всего своим происхождением атмосфера и успех перестройки обязаны самому устройству нашей культуры. Ей изначально чужды компоненты, на которые только и может опираться тоталитарная власть: жестокость и обожание дисциплины. Внедренцам и застрельщикам (они сами называли себя этим замечательным словом) коммунистической утопии на местах удавалось на короткий срок разжигать припадочную жестокость специфических групп. Но для осуществления тоталитарной утопии требуется неослабевающая, ровная жестокость, а это не русское. Данный вопрос принципиально важен, хотя мало затронут.

Ничто так не отражает национальное мировоззрение, представления народа о правильном и неправильном, как народное творчество. При сопоставлении русских сказок со сказками других европейских народов сразу видно, насколько жестокость мало присуща русской народной культуре. Сюжеты близки, но этический тон другой. Неважно, что сказки литературно обработаны – они, что многократно проверено, не придуманы обработчиками. В русской сказке страннику не будут постоянно встречаться в пути виселицы с повешенными – то с тремя, то с семью. В русской сказке даже злодейку не заставят обуть раскаленные докрасна железные туфли и плясать в них. В русской сказке не может быть такого, чтобы солдат запросто отрубил голову старухе, да еще после того, как набил карманы благодаря ей. Даже нравоучения преподносятся по-разному: в русской сказке взрослые дети кормят беззубых родителей из корыта, в латышской – чтобы совсем не кормить, отвозят на санях в лес замерзать (сходство тут в том, что взрослых вразумляет маленький мальчик, сооружающий на полу из щепочек в одном случае корытце, в другом – саночки). От основания Русского государства и до XV в. в русских законах отсутствовало наказание в виде смертной казни.

Иван Грозный (царствовал в 1547–1584 гг.), наш главный, до Ленина и Сталина, злодей, безвинно умертвил, по подсчетам историка Р. Г. Скрынникова, от 3 до 4 тыс. человек. Скрынников настаивает, что мы имеем дело не с чем иным, как массовым террором, особенно по отношению к новгородцам, и с ним невозможно не согласиться, хотя Иван Грозный – кроткое дитя рядом с Людовиком XI по прозвищу Паук, Ричардом III (которого Шекспир охарактеризовал как «самое мерзкое чудовище тирании»), Генрихом VIII, Филиппом II, Яковом I Стюартом, герцогом Альбой, Чезаре Борджиа, Екатериной Медичи, Карлом Злым (без номера), Карлом V (сыном Хуаны Безумной), Карлом IX (устроившим Варфоломеевскую ночь), Марией Кровавой, лордом-протектором Кромвелем, истребившим 5/6 всех ирландцев[19], и массой других симпатичных европейских персонажей. Хотя на совести Ивана Грозного было неизмеримо меньше людей, чем у его современницы Елизаветы Тюдор[20], и хотя он каялся затем в своем злодействе прилюдно и келейно (европейские монархи такой привычки сроду не имели) и заказывал «Синодики» убиенных, народным сознанием все равно был отринут как окаянный царь, и даже на памятнике «Тысячелетие России» в Новгороде – среди более чем ста фигур, включая какого-нибудь Кейстута, – места ему не нашлось. Не знает история России и таких позорных по жестокости страниц, как истребление в ходе Тридцатилетней войны большинства населения Германии (папе даже пришлось разрешить многоженство для восстановления численности народонаселения).

В своей этической реакции на злодейства в других странах Россия XVII в. действует в духе либеральных стран XX в. В указе царя Алексея Михайловича об отмене торговых привилегий английских купцов в России читаем: «А теперь великому государю нашему ведомо учинилось, что англичане всею землею совершили большое злое дело – государя своего Карлуса короля убили до смерти. За такое злое дело в Московском государстве вам быть не довелось».

Казни, пытки, сдирание кожи как расхожий сюжет живописцев и рисовальщиков; тщательное описание пыточных процедур у писателей; многовековая популярность публичных казней у горожан; музеи пыток как непременная принадлежность множества современных европейских городов – все это западное, не русское[21]. Тот, кто имел несчастье видеть американский фильм «Танцующая в темноте», вряд ли забудет такую подробность: при казни преступника присутствуют его родня, друзья и знакомые. Кажется, они даже получают пригласительные билеты. Их рассаживают поудобнее, чтобы всем было хорошо видно, как умерщвляют их друга и родственника.

Историческая Россия имела иные стандарты допустимого. Даже в пору Смуты смертная казнь не стала, как кто-то может подумать, привычной мерой наказания. Земский собор Первого ополчения 1611 г. запрещает назначать смертную казнь «без земского и всей Земли приговору», т. е. без согласия Земского собора (у нас об этом уже шла речь). После кровавого времени западника Петра I в России на десятилетия исчезает профессия палача. В XIX в. в мирное время на всю огромную Российскую империю, давно подсчитано, в среднем казнили 19 человек в год – отпетых душегубов, а затем и террористов. Для Европы столь низкие показатели были тогда просто непредставимы. Несмотря на неизбежную эрозию религиозного чувства на протяжении XIX в., Россия вплоть до большевистского переворота оставалась страной верующей, неспроста избравшей когда-то своим нравственным идеалом святость.

3. Утопия выбрала не ту страну

Антитоталитарная сущность России опирается еще на один столп. Мы литературоцентричный народ, причем не только в интеллигентской толще, но и – со времен усвоения народом Псалтыри – вплоть до придонных слоев[22]. Русская литература менее всего готовила своих читателей к тоталитаризму. В ней нет ни одного образа сверхчеловека, чье призвание – распоряжаться массами. Невозможно себе представить, чтобы знаменитую книгу «Герои и почитание героев в истории» написал бы вместо Томаса Карлейля (1795–1881) какой-нибудь русский автор (кстати, едва ли не главный из героев в ней – вышеупомянутый Оливер Кромвель). А вот на стороне «маленького человека» русская литература была всегда, как, может быть, ни одна другая литература в мире. Само наличие темы «маленького человека» достаточно ясно говорит о встроенной гуманности общества, породившего эту литературу. В ней был негативизм, порой была легкомысленная «жажда бури», но пафоса подчинения («дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги»), восторга перед властью не было никогда. После довольно долгих колебаний большевики записали классиков русской литературы в свои предтечи, можно даже сказать, посмертно приняли их в Союз писателей СССР. В условиях обязательного школьного образования это было неосмотрительно с их стороны.

Мирно укоренить у нас утопию, придуманную на безжалостном Западе, нечего было и думать. Запредельные усилия по силовому внедрению утопии в совершенно неподходящую для этого замысла страну как раз и были советской разновидностью тоталитаризма.

При ослаблении этих усилий тоталитаризм, так и не набравший инерции, заглох. Внедренцы первой волны особенно остро ощущали чуждость русской культуры своим идеям, отсюда лозунг «организованного упрощения» и «понижения» культуры», с которым выступали Н. И. Бухарин, А. К. Гастев, М. Ю. Левидов и пр. Их главный вождь, В. И. Ленин, на XI съезде РКП(б) в 1922 г. выказал редкую прозорливость, сказав: «Бывает так, что побежденный свою культуру навязывает завоевателю. Не вышло ли нечто подобное в столице РСФСР и не получилось ли тут так, что 4700 коммунистов (почти целая дивизия, и все самые лучшие) оказались подчиненными чужой культуре?» Насчет «завоевателя» и «чужой культуры» сказано очень точно и откровенно[23]. И провидчески: побежденная (якобы) культура действительно победила – только, к сожалению, много позже. История поспешает медленно.

Несмотря ни на что, мы остались народом, с которым категорически невозможно построить «бодрый новый мир», страшное видение писателя Олдоса Хаксли. Коль скоро названо это имя, добавлю: литературное чувство меры Хаксли не разместило бы «Центральнолондонский инкубаторий и воспитательный центр» в его родной Англии, если бы писатель не чувствовал ее мощный тоталитарный потенциал[24]. Как и Джордж Оруэлл, как Энтони Берджесс. Его остро ощущали в Соединенных Штатах и старались обнулить своими романами-предупреждениями Синклер Льюис, Рэй Брэдбери, Курт Воннегут и многие другие. Бог миловал эти страны. Совсем неизвестно, не оказался ли бы опыт, начнись он там, успешным.

Мы же прошли через этот опыт и вышли из эксперимента сами. А вот смогла ли бы, к примеру, Германия одолеть свой тоталитаризм сама – большой вопрос. Гитлеру, чтобы стать полным хозяином страны, не потребовались пятилетняя гражданская война и террор чекистского образца. За считаные месяцы он радикально изменил свою дотоле демократическую страну (по крайней мере, политические партии существовали в ней к 1933 г. уже лет семьдесят) при полном восторге ее населения. Германия, если кто забыл, – страна «западной цивилизации».