Бабайка - Цогто Валерьевич Жигмытов

– Но раз пошёл… тогда не торопи события. Всё решится не здесь и не сейчас. Тебе везёт. Значит, мы еще встретимся.

– Обязательно, – сказал я сквозь зубы.

– Ты помнишь уговор? – сказал змей.

– Какой еще уговор? – спросил я, нетерпеливо переступая на месте.

– Ты не волнуйся так, – тихо сказал мой компаньон. – Это вредно для здоровья.

– Конечно, помню, – сказал поэт. – Пять минут.

– И пять лет безбедной жизни, – сказал змей. С этими словами он аккуратно взял корзину в зубы и скользнул к шкафу.

Шкаф. До этого я просто его не замечал. Даже удивительно.

Большой платяной шкаф с распахнутыми створками. Дверцы на рояльных петлях. На одной из них зеркало.

У нас такие шкафы делали еще при Сталине.

Змей мягко скользнул в шкаф, унося моего мальчика. Только хвост мелькнул. И створки плавно закрылись за ним.

– Я прошу тебя, – сказал поэт. – Ты мне чужой, мне до тебя дела нет. Поэтому если ты дернёшься, я выстрелю, не сомневайся. Но я не люблю убивать. Не моё это дело.

И он перевернул большие песочные часы, стоявшие на столе. Песок тонкой струйкой потек из верхней половины в нижнюю.

– Ты не понимаешь, – сказал я.

– Да всё я понимаю, – сказал лениво поэт. – У него твой сын – он мне сказал.

– Так пропусти меня.

– Нет.

– Отчего же?

– Ты же слышал. Пять лет безбедной жизни.

Я посмотрел на своего компаньона. Тот с любопытством следил за нами.

Не укладывалось в голове моей всё происходящее никак. Всего можно было ожидать, но чтобы на пути моём встал, так сказать, коллега Пушкина и Блока…

А тот стоял, уверенно сжимая в руках арбалет, по-прежнему направленный в мою грудь, солнце освещало его из окна лучами своими, и пылинки искорками плясали вокруг его горделивой головы.

– Погоди, – сказал я медленно. – Ты же поэт. Ты же добрым быть должен.

– Что? – сказал поэт скандальным голосом, и арбалет дрогнул в его руке. – Добрым? Да какое мне дело до добра и зла. Я должен чувства в людях будить, чтобы мир этот не спал. А то в своей беготне ежедневной они забывают о том, что такое закат, как прекрасен рассвет, как плавно река воды свои несет к океану, как капли падают с мокрых ветвей на землю, как шумит трава, приглаживаемая ветром. Они не помнят, как роскошен хруст стрелы, туго входящей в плоть, звон клинка встретившего на пути своем сталь, плавное парение орла в небесной выси. Пусть люди будут хотя бы злы, потому что лучше быть злым, нежели равнодушным. Спроси у любого, кто встретится тебе на улице – что прекраснее? Море или болото? И каждый ответит – море! Потому что море прекрасно даже в шторм, а болото всегда болото. И посему пусть будет в сердцах их жажда чего-нибудь. А мой долг – это что-то найти. Чтобы чуть чаще забилось сердце.

Так говорил он, и песок продолжал струиться в песочных часах, а он всё говорил, говорил, говорил. Про то, что дух поэта должен быть свободен, что думать о еде поэту не пристало, что за год можно многое успеть, а за пять лет так вообще, и слова его гонгом отдавались у меня в висках.

Наконец последняя песчинка упала на вершину песчаного холмика.

– Всё, – сказал он. – Можете идти.

И разрядил арбалет в стену.

Я подошел к нему и ударил с правой. По лицу. На этот раз я не промахнулся, потому что вся злость, бушевавшая в моём сердце, перекипела за эти пять минут. Поэт устоял на ногах. Рукавом стёр он кровь, выступившую на губах, и сказал:

– Имеешь право.

4. По следу жёлтого дракона

I

На этот раз я вывалился в комнату. Большую пустую комнату. Широкое светлое окно в полстены и дверной проём. Пол, покрытый… паркетом? Всё жёлтое.

Что ж, этого можно было ожидать. Каждый охотник желает знать…

Некоторое время я смотрел на исчезающее отверстие перехода. Еще можно было видеть, как медленно, очень-очень медленно смыкаются створки шкафа, а потом отверстие беззвучно схлопнулось, полыхнув напоследок оранжевым.

Я подошел к окну и увидел, что за окном – город.

Мегаполис.

Башни желтых небоскрёбов, потоки желтых машин. Изредка желтое небо беззвучно прорезали мошки вертолётов.

Всё это с высоты примерно сорокового этажа

– Привет.

Я обернулся. В дверном проеме, небрежно опершись о косяк и скрестив на груди руки, стоял молодой азиат. Ну то есть у него были азиатские черты лица. Симпатичный такой желтый узкоглазый парень с повадками плейбоя.

– Добрый день, – сказал я и шагнул к нему.

Рука плейбоя быстро скользнула за отворот пиджака, под левую мышку.

– Не надо, – сказал он. – Лучше стой, где стоишь.

Я остановился. Не жест его меня остановил, но интонация. Было похоже, что парень быстр, и если надо, действует не задумываясь.

Он помолчал, разглядывая меня. Не знаю, удовлетворил ли его осмотр, но он кивнул – вроде как сам себе, и неторопливо сказал:

– Я купил эту квартиру неделю назад. Здесь ещё ничего нет. Но вот я открываю дверь своим ключом, – он махнул зажатой в левой руке маленькой карточкой, на вид из пластика, – и в своей будущей спальне вижу тебя. На тебе артефактный халат, – здесь он усмехнулся. – Мне кажется, я имею право спросить. И я спрашиваю. Ты кто такой?

– С кем это ты разговариваешь? – за плечом парня возникла девушка. Тоже азиатка. На вид гибкая и стройная. Если бы она была не столь монохромна, то я бы назвал её симпатичной.

– Он был здесь, когда я вошёл, – не отводя от меня взгляда, сказал парень.

– Ага… пришелец… а говорят, газетам нельзя верить, – сказала девушка. – А ну, сними халат!

– Ты хочешь на него посмотреть? – парень посмотрел на девушку и улыбнулся. Тут же перевёл взгляд обратно на меня и снова посерьезнел. – Эй, она не шутит.

Ой, как я влип. Ладно, будем аккуратны. Я подчеркнуто небыстро снял халат, переложил его в правую руку, и медленно отвел её в сторону.

Любуйтесь.

– Кинь его туда, – он показал рукой в правый от себя угол.

Я так и сделал. Они внимательно осмотрели меня.

– Повернись спиной, – сказал парень. Я повернулся, не отводя взгляда от этой пары. – К слову. Если ты откроешь окно и выпрыгнешь, мы не будем возражать.

Девушка усмехнулась и подошла к халату. Села на корточки, быстро и внимательно осмотрела его.

Снаружи.

Изнутри.

Прощупала воротник.

Запустила руку в карман. Вытащила из кармана сжатый кулак, и раскрыла ладонь. Камушки сверкнули чистым оранжевым