Лазарев. И Антарктида, и Наварин - Иван Фирсов

Утром в каюту адмирала на «Двенадцати апостолах» постучал лейтенант Дмитрий Шестаков, адъютант, поздравил своего командира:

— Ваше высокопревосходительство, нынче юбилейная кампания у вас.

Лазарев недоуменно вскинул брови.

— Пятидесятая, — пояснил адъютант.

Лазарев удивленно покачал головой, прищурился, усмехнулся:

— Ежели и кадетские годы присовокупить, то, пожалуй, наберется…

Невольно вспомнились последние годы, Черноморский флот. Почти два десятилетия отдано его становлению, и усилия вроде бы не пропали даром. Главное, в эти годы надежно было закрыто море для непрошеных гостей.

В открытую дверь балкона донесся возглас адъютанта:

— Бриг «Эней» слева!

Накинув сюртук, щурясь от яркого утреннего солнца, Лазарев вышел на балкон.

Слева от Херсонеса, сквозь строй соединенных эскадр флота, лихо и мастерски резал корму флагмана бриг, двенадцатипушечный «Эней», на шканцах отдавал честь адмиралу Иван Унковский.

Довольный Лазарев крикнул в рупор:

— Так держать!

Дружное «ура!» ответило с «Энея».

Заслужив похвалу флагмана, бриг уходил в Средиземное море.

Это было последнее рандеву в море адмирала и его любимого ученика.

Начало 1851 года прошло в заботах. Развернулось строительство пароходного завода в Николаеве. В Севастополе вступили в строй сухие доки для линейных кораблей.

Связь с кораблями в море — основа быстрого и точного исполнения приказов флагмана, особенно в бою. В конце января командующий флотом выдал свои дельные замечания на новый «Свод морских сигналов» и советовал использовать вековой опыт других флотов мира.

Неожиданно тяжелый недуг резко обострился, и в конце февраля по письменному указанию царя Лазарев уехал лечиться в Вену, предчувствуя свой скорый конец.

В январе 1851 года Корнилов принес документы на подпись ему, среди них подложил прошение на имя царя — выдать денежное содержание главному командиру флота на лечение за год вперед.

Лазарев, несмотря на слабость, пошутил:

— Человек в моем положении, Владимир Алексеевич, может надеяться прожить только два месяца, а потому и жалованье истребовать за два месяца.

Состояние Лазарева ухудшалось день ото дня, но, несмотря на это, он ежедневно принимал доклады и давал распоряжения по флоту капитану 1-го ранга Истомину.

Подписывая как-то бумаги, он отложил одну из них в сторону и с укором посмотрел на Истомина. Тот покраснел.

Истомин знал, что семья Лазарева живет скромно, и, думая о будущем, составил прошение царю, авось адмирал не заметит.

— Как вы, Владимир Иванович, решились на это? Всю жизнь ни разу не просил ни о чем, не теперь же изменять своим правилам. — Он разорвал бумагу.

В эти же дни, загоняя лошадей, в Вену приехал из Триеста Унковский. Неделю назад в Триесте он получил письмо от жены Лазарева, что дни его сочтены.

…В начале марта, после одного из длительных походов, бриг «Эней» бросил якорь на рейде Триеста.

Получив письмо, командир «Энея» собирался уже сойти на берег и ехать в Вену, но, осмотрев рейд, понял, что в Триесте ожидают коронованную особу. Действительно, через полчаса с моря показался пароход со штандартом австрийского императора. Только что вступивший на престол Франц-Иосиф решил обзавестись флотом, пригласил из Англии в советники адмирала Непира и возвращался с ним из первого плавания в Венецию. Увидев на рейде русский военный корабль, да еще Черноморского флота, слава о котором разнеслась по Европе, молодой венценосец захотел воочию убедиться в достоверности молвы.

Едва стихли залпы салюта, к «Энею» подошла шлюпка, и на борт поднялся флигель-адъютант Франца-Иосифа.

— Император знает, что русский корабль только что пришел с моря, занят приведением себя в порядок, и поэтому визит нанесет завтра.

— Корабль, как всегда, в порядке, и я готов принять его величество хоть сейчас, — ответил Унковский с любезной улыбкой.

Франц-Иосиф, не сходя на берег и взяв с собой Непира, прямо с парохода направился к «Энею». Тщательно осмотрев корабль, он пришел в изумление.

— Бриг в отличном состоянии, — похвалил он Унковского, — но каков он под парусами?

Через минуту-другую засвистели боцманские дудки — «Эней» снимался с якоря, ставил паруса…

Выучка экипажа поразила императора, а уязвленный Непир ухмыльнулся:

— Здесь они хороши, ваше величество, но каковы русские в бою?

«В самом деле», — подумал Франц-Иосиф и спросил:

— Смогут ли русские матросы показать, сколь метко они стреляют из пушек?

В ответ немедленно сыграли тревогу для артиллерийского учения. За борт бросили буек с красным флажком, бриг отошел на 2,5 кабельтова и первым же выстрелом сбил флажок. Расчувствовавшийся монарх обнял Унковского, подарил десять золотых матросу и обещал немедленно сообщить обо всем русскому царю. Хмурился только Непир, а сбитый флажок привел его в растерянность. Он пробормотал что-то про себя, и Унковский разобрал лишь: «Опять этот Лазарев…»

Все это рассказал Унковский спустя неделю в Вене Лазареву и добавил:

— А ведь побаиваются они вас, Михаил Петрович.

— Не вас, а нас, — в тон ему ответил жадно слушавший рассказ своего питомца Лазарев. Глаза его светились радостью и теплели, а когда тот кончил, он обнял Унковского. Это была их прощальная встреча…

Из «Санкт-Петербургских ведомостей», «Русского инвалида» и других столичных газет и журналов 1851 года: «Апреля 20-го получено здесь, в С. Петербурге прискорбное известие, для всего Русского Флота, о смерти Главного Командира Черноморского флота и портов, Генерал-адъютанта, Адмирала Михаила Петровича Лазарева, скончавшегося в Вене апреля 11-го».

Скорбным оказался последний вояж прославленного адмирала по волнам голубого Дуная и Черного моря.

В Вене в траурной церемонии участвовали австрийские эрцгерцоги, весь генералитет, до самой пристани выстроились войска. Останки покойного супруга сопровождали жена и дочь. В устье Дуная гроб, осененный адмиральским флагом, принял на борт пароход «Владимир», на фок-мачте которого последний раз подняли адмиральский флаг с черной перевязью. Эскортируемый «Громоносцем» с адмиралами отряд прибыл в Севастополь. На рейде выстроились в линию, замерли в строю корабли эскадры с приспущенными флагами и перекрещенными реями, отдавая последние печальные почести флагману. «Никогда, конечно, не было видно в Севастополе такого стечения народа: окна, балконы и крыши были усеяны зрителями, казалось, все 40 тысяч жителей города слились в одну массу…»

Два дня прощались севастопольцы с адмиралом; шли горожане, простой народ, матросы и солдаты. «Толпы народа начали сменять одна другую, умилительно было в особенности смотреть на непритворные матросские коленопреклонения и целование гроба; как видно было, что человек этот был истинно добр».

Шесть адмиралов-сподвижников — Корнилов, Нахимов, Хрущев, Юрьев, Станюкович, Истомин — несли на плечах прах своего командира к последнему прибежищу.

Похоронили Михаила Петровича в каменном склепе, в основании сооружаемой церкви Равноапостольного князя Владимира…

Адмирал Иван Шестаков сказал, что Лазарев, «лишенный всякого блеска, всяких внешностей, увлекающих массы, смог верно схватить пригодные средства, угадать схороненную под спудом священную искру, разжечь ее в пламя и возжечь в апатическом дотоле сословии светоч чувства долга, бескорыстного трудолюбия и самоличной оценки, несравненно более строгой, нежели воззрения начальства; короче, создать многочисленную корпорацию, чуждую двигателей тогдашней общественной среды, жившую особенной, можно сказать, республиканской жизнью. И это в государстве, где железная воля воплощенной необузданности гнула всех долу, растапливая в том же горниле самовластия таланты и бездарность, достоинства и посредственность, добродетели и пороки, чувства, свойственные разумному творению, и чисто животные побуждения — и выливала единообразную форму, тупой, не одолимой никакими страданиями покорности».

Последнюю победу русского флота его флагман П. Нахимов разделил со своим наставником: «Успех Синопского дела обязан духу Михаила Петровича, вставшего над нами во время боя. Офицеры моей эскадры свято исполняли завещания их учителя».

Синоп сверкнул последним, ярким отблеском в надвигающемся мраке. Остались невостребованными замыслы и планы Лазарева — как бить неприятеля. Молчали в ожидании неприятеля восемьсот орудий пяти крепостных бастионов Севастополя. Флот так и не вступил в схватку с неприятелем, подобно «Меркурию», а безропотно ушел на дно Севастопольской бухты.

Между тем шестиорудийная батарея в Одессе испугала тридцать вражеских линейных кораблей и пароходо-фрегатов, и они ретировались…