Баланс столетия - Нина Молева

NB

Из дневника Бориса Бабочкина.

«Гнусный приспособленческий нейтралитет и удовлетворение от сознания собственной „порядочности“. Правда, я всегда ходил по краю. Но что это меняет? Может быть, честнее было все-таки погибнуть, а не быть пособником всех кошмаров, всего ада, который нас окружал, да и теперь еще окружает в более мягких дозах и формах. Мое горе и беда заключаются в том, что мне пришлось работать в 1971 году — век темный, подлый…»

Добродушный на вид, скорый на слезу («Как он плакал на могиле мамы, — свидетельствовал один из правительственных гробовщиков. — А какие чаевые отвалил!»), ни в чем будто бы не применявший силу, Брежнев шел к своему «культу без личности» четко проложенным курсом. В области идеологии, к которой он не проявлял специального интереса, он мог полностью полагаться на «серого кардинала» — Суслова.

В 1972 году состоялся едва ли не первый в стране открытый конкурс проектов дворцового здания общественного назначения в Москве. Его предполагалось построить на Моховой, в самом центре — между Троицкими и Боровицкими воротами. В Центральном музее Ленина открылась выставка проектов. И зрители, и сотрудники музея особо отметили четыре проекта, действительно представлявших новое слово в архитектуре.

Все развивалось благополучно — до вскрытия конвертов с именами конкурсантов. И тут выяснилось, что среди них участники Манежной выставки. Те самые, осужденные. Этого оказалось достаточно, чтобы свернуть весь конкурс, не присуждать на нем никаких премий. Возражения Подгорного и Полянского, по всей вероятности, только обострили ситуацию. Вместо конкурса была срочно образована архитектурная мастерская для выполнения государственного заказа на проект под руководством архитектора Полянского (однофамильца).

Москва получила бы еще одно официозное сооружение и лишилась бы еще одного древнейшего своего квартала (в проекте молодых все памятники оставались неприкосновенными), если бы не искусствоведческий анализ и знания. Мне ничего не стоило доказать, что проект вновь образованной мастерской был слишком близок к одному из государственных банковских зданий Третьего рейха. Во избежание путаницы обе фотографии пришлось аккуратно надписать. Сотрудник агитпропа Александр Кабанов, на стол которого они легли, только развел руками. Его реакция недвусмысленно говорила: если бы подобная аналогия была установлена чуть раньше (архитектор Полянский представлял свой конкурсный проект), конкурс удалось бы довести до конца.

Так казалось даже партаппаратчику, но этого не могло произойти в действительности. А действительность была такова. Резкие нападки на Альфреда Шнитке, написавшего именно в 1972-м свою первую симфонию, и Эдисона Денисова — кто в официальном Союзе композиторов, руководимом Тихоном Хренниковым, мог признать его «Плачи» для сопрано и ударных! Третье партийное дело Виктора Некрасова. По его собственному выражению, за старые грехи. «Так отпраздновал я, — напишет он, — чуть ли не день в день — тридцатилетие своего пребывания в партии, в которую вступил в Сталинграде, на Мамаевом кургане, в разгар боев». Последствия были обычными — рассыпанный набор в журнале «Новый мир», запрещение двухтомника в издательстве «Художественная литература», изъятие отовсюду критических статей, посвященных творчеству писателя, прекращение производства кинофильма по его сценарию на Киевской киностудии.

И все-таки самое ошеломляющее — нравственные принципы. В декабре 1972-го в одном из лучших ресторанов Москвы, в «Праге», устраивают банкет молодые члены МОСХа. Тех самых, которых слегка задел (но не разгромил же!) Хрущев на первом — «официальном» — этаже Манежной выставки. Официальная критика назовет их представителями «сурового стиля». Банкет по случаю победы! Над теми, кто принадлежал к «Новой реальности», кто остался без работы, а то и был выкинут из Союза художников. Андронов, Никонов, Иванов… Они-то справились. Не просто выплыли — заняли руководящие места, получили награды и звания.

Но суть сусловской политики как раз и заключалась в том, чтобы разделить всех, кто стремился к новому. Вовремя прикормить, приласкать. Как писал Федор Достоевский, людьми овладевает тот, кто успокаивает их совесть. Задача это была тем более простая, что уже выстроилась очередь из тех, кто и сам справлялся с собственной совестью.

Вот и теперь три первые из названных Франко Миеле категорий благоденствовали. Иностранные корреспонденты имели постоянную пишу для сенсационных сообщений о нищих живописцах, об их борьбе за жизнь (как-никак гибель советской культуры!), туристы — дополнительное развлечение в виде приобретения за гроши работ гонимых. Никто никому не мешал, а появляющиеся время от времени «разоблачающие» статьи верно служили необходимой рекламе.

Почтовые и телефонные связи стали затруднительны. Московский телефон просто перестал откликаться на вызовы из Польши — в этом убедились давние добрые знакомые Белютиных — директор крупнейшего польского издательства «Чительник» Людвик Касиньски, главный редактор журнала «Проект» Ежи Вашневски, профессор Варшавской высшей музыкальной школы Тадеуш Охлевский. Впустую писал письма Хенрик Стажевски — их доставят пачкой через год с лишним. Тем, кто приезжал в Москву, Союз художников и Общество дружбы с зарубежными народами сообщали, что, к сожалению, Белютина в данный момент нет в Москве — уехал с женой на отдых.

Когда-нибудь об этом времени скажут — время великой чистки. К ней готовились. Ее последовательно проводили. Первая половина 1974 года запечатлена в записях Белютина.

«1 января. Новый год начался с поздравительного письма Жана Кассу. Первый раз почта так точна. Добрая примета?

3 января. Навоз — тоже добрая примета, только не в таком количестве и не в мастерской. На этот раз она залита из канализации почти вся. Еще немного и стало бы вытекать на лестницу — помешал порог… Сантехники говорят, что раз за разом повторяется та же история — старательно приготовленный пластиковый пакет, умело спущенный с верхнего этажа. Рационализация на уровне научно-технической революции! В борьбе за святую преданность соцреализму все средства хороши: над мастерской живет ответственный работник Министерства культуры СССР, каждый раз встречающий издевательской улыбкой. Человеческие отходы — лучшая форма доказательства для партийной элиты.

4 января. Стук в дверь мастерской: помогите, в лифте собака — боимся открыть. На площадке кучка людей. Расступаются. Вывожу огромного черного дога. Хозяев нет. Желающих взять — тоже. Кто-то видел, будто к подъезду подъезжала грузовая машина. Из кабины выходил парень. Кажется, с собакой. Вышел из подъезда без нее. Одно верно: в лифте пес сидит около получаса. Версия: украли, не смогли сбыть, отделались.

Верить? Но в мастерской бываю не каждый день. Естественнее обращаться к постоянным жильцам (отставные офицеры) — на площадке у лифта три двери, мастерская моя — на другом этаже.

8 января. Дог несовместим с нашим боксером. Обратились в Клуб служебного собаководства. Почти сразу появился пожилой мужчина, живущий, по его словам, в собственном доме под Москвой. Дога берет. Приглашает непременно приехать посмотреть, как устроилась собака. В разговоре между прочим — дядя академика Сахарова.

13 января. Очень доброе поздравительное письмо от Стефана Геровского. Старейшина новой польской живописи. Пишет: в мировой живописи все „временно подменяет фокусничанье“. Но все равно будущее не за поп-артом или сюрреализмом, а „за работой цветом, именно вашим эмоционально взрывным цветом“.

14 января. Письмо от вдовы Станислава Хербста — пани Ирэны. Его слова: „В исторической науке, как ни в одной другой, должна присутствовать личность ученого. И еще безоговорочная и безотносительная порядочность. Документы слишком легко поддаются переработке, а в наших странах это стало системой. Все, что придумываем, на один день. А главное: за придумкой потеря порядочности и профессионализма. Вот его-то границы размываются особенно ощутимо“.

Можно добавить — 17–18 января обыск в квартире Виктора Некрасова. Обыск всех случайно пришедших к нему. В том числе женщин. В ванной. Сотрудницей КГБ. Увезены семь мешков с рукописями, книгами, журналами, газетами, письмами, фотографиями, магнитофон и два фотоаппарата. Среди остального: книги Марины Цветаевой, Бердяева, „Один день Ивана Денисовича“ Солженицына — на итальянском языке, „Житие преподобного Серафима Саровского“, сочинения Зайцева, Шмелева. Согласно ордеру цель обыска — „обнаружение литературы антисоветского и клеветнического содержания“. Основание для обыска — привлечение писателя свидетелем по делу № 62, содержание которого так и осталось для Некрасова неизвестным.

18 января. Похороны Валентина Окорокова. Далеко за Москвой. Синеющее к весне небо. Промерзшие березы. Ростепель кладбищенских аллей. Одни студийцы. Дочь с мужем мелькнули, чтобы отказаться от „наследия“ отца. Записки и работы Окорокова никому не нужны — они останутся в Студии.