Глаза погребённых - Мигель Астуриас

— Пошли. Мы правильно идем, — сказал Кей, снова пустившись в путь и возобновляя беседу. — Документ подтвердил, что он помогал нам из искренних побуждений. Эту бумагу ты видел.

— И он тебе ее доверил?

— Очень ценный документ, тебе не кажется?

— Еще бы! Особенно сейчас. Хотя в документе и не выражено мнение государственного департамента, однако же мы смогли, на основании этого документа, установить точку зрения президента Рузвельта, который, по-моему, говорил об этой проблеме, не располагая достаточными сведениями.

Обратив внимание на то, что Кей молчит, Табио Сан продолжал:

— Во всем этом, дорогой мой Флориндо, есть один промах, который нам на руку и который мы смогли бы использовать в своих целях. Президент Рузвельт говорил о нашей забастовке с позиций государственного деятеля страны, где забастовка считается правом, а не преступлением, как у нас. И представляешь себе, что будет, если применить эти слова Рузвельта к нашей действительности, пусть даже речь идет только о забастовке, — подчеркнул он. — Ведь это же будет потоп! Мы наводним страну — не только одну Компанию — социальными реформами, потоком законов о труде! Мы освободим нашу экономику!.. — Сан чихнул.

— Доброго здоровья!

— Спасибо!

— А известно ли тебе… — продолжал Кей, — что Компания провела консультации в Вашингтоне по ультимативному предложению нашего правительства, провокационно утверждающего, что забастовка якобы подорвет фронт союзников? Если это так, ответили из Вашингтона, надо вести переговоры с рабочими. А как могут пойти на переговоры заправилы Компании, если Зверь из президентского дворца твердо убежден, что малейшая уступка рабочим будет означать его крушение, а с другой стороны, он понимает, что нельзя огнем и кровью подавлять забастовочное движение, раз из Вашингтона получено указание начать переговоры…

— Это еще одно подтверждение того, что правительство и Компания, а в более широком смысле — тресты и диктатура заодно. Если плагиат был бы позволителен, я мог бы сказать: как туча несет в своем чреве бурю, так «Тропикаль платанера» — диктатуру…

Табио Сан остановился, перевел разговор на другую тему:

— Я не сказал бы, что путь близкий… У тебя найдется сигарета, Кей?

После первых затяжек, как бы говоря с самим собой, он продолжал:

— Курить — для меня это значит дымить. Выпускать дым, видеть его, ощущать его запах. Для меня и, как я думаю, для всех тех, кто курит, это образ какой-то нестабильности…

После короткой паузы он продолжал:

— Так вот, товарищ Кей, что касается нашего движения, то, по-моему, дым отражает всю нашу нестабильность, нашу ирреальность. Мы не играем с огнем, как владельцы синдикатов. Мы, Кей, играем с дымом, да, с дымом, с некоей эманацией нашего мятежного духа, нашей революционной мечты…

— Значит, ты хочешь сказать, что…

— Я не хочу сказать ничего и хочу сказать все! Идем дальше. Те, кто окружает Зверя в президентском дворце, а именно пожизненные министры, секретари-чревовещатели, придворные охотники за теплым местечком, — все они убеждают его в том, что нет смысла беспокоиться по поводу разговоров о каких-то предполагаемых забастовках, поскольку в стране-де не существует иных организаций, кроме рабочих братств, которые годятся лишь на то, чтобы хоронить своих скончавшихся членов. А если кто и осмелится выступить, то не будет сочтено за беспокойство протянуть свой изящный пальчик к изящному звоночку и приказать отрубить голову…

— Вот этого-то он не сможет сделать! — воскликнул Кей, глубже засунул кулаки в карманы и покачал головой; внезапно остановившись, он посмотрел на Сана и сказал: — Даже сюда дошли сведения, что он себя чувствует как в западне…

— Конечно, однако надо иметь в виду, что последние удары Зверя, попавшего в западню, смертоносны.

— Но в таком случае, Сан, нужна уже не организация, а просто фонарь. Как я тебе сказал, сюда дошли сведения, что он чувствует себя как в западне, и даже те представители Компании, которые отлично понимают, до каких пор можно выжимать банан, начали вывозить свои семьи в Соединенные Штаты. Милли- онеры Лусеро собрались в отпуск — разумеется, в Соединенные Штаты, вместе с детьми и со своим гостем, внуком Мейкера Томпсона. Более того, вчера вечером они палили из пулемета — своего рода демонстрация силы, однако это находится в противоречии со всем тем, что делают власти, которые не обращают внимания на газеты и листовки — раньше ты их не мог читать даже тайком, а сегодня они свободно распространяются. Полиция смотрит чуть не сквозь пальцы ра наши собрания, которые уже не проводятся конспиративно, даже, наоборот, широко рекламируются.

Кей понизил голос, оглянулся и чуть ли не шепотом сказал:

— Товарищ, нам удалось побеседовать с некоторыми офицерами, находящимися на действительной службе. Представь себе, мы обнаружили такое, что заслуживает особого внимания. Когда нашли бумаги в доме парикмахера, комендант приказал одному из офицеров — этот офицер в чине капитана был на траурной церемонии — отнести их в комендатуру. Поскольку этого ни в коем случае нельзя было допустить, мы с Андресом Мединой взяли винтовки и укрылись в засаде. Либо мы должны были его уничтожить, либо многие наши товарищи попали бы в руки полиции. Однако этот капитан, который, по нашим расчетам, должен был идти в комендатуру один, появился в сопровождении другого офицера, а также солдат, не то патрулировавших, не то возвращавшихся в комендатуру после дежурства. Так судьба спасла этого офицера, и он не был убит…

— Знаменитый капитан Каркамо… — прервал Сан.

— Почему знаменитый?

— Из-за бумаг… — поспешил сказать Табио Сан в замешательстве — слово «знаменитый» вылетело у него случайно, он вспомнил о другом: о записи в толстой тетради, на последней странице дневника Малены…

Да, для него капитан был знаменитым, и шум ветра в листве деревьев, обступивших тропинку, напомнил ему ту ночь в Серропоме, когда он, укрывшись под плакучей ивой, сходил с ума из-за проклятой фразы, из-за этой буквы «и», оставлявшей открытой главу, которую Малена посвятила своей неудачной любви.

— Скажи мне, Флориндо, откуда капитан узнал, что Малена — это Роса Гавидиа?

— Тот же вопрос мучил и нас, но Андрес Медина, хорошо знакомый с капитаном — они друзья детства, разъяснил нам, что чуда тут никакого нет и нет никакой тайны. Каркамо — в ту пору еще младший лейтенант — познакомился с ней на бале-маскараде в военном казино.

— Ах да, на бале-маскараде!..

Можно было подумать, что Табио Сан заинтересовался этой подробностью и не придал значения сообщению Флориндо, но на самом деле он повторил слова Кея о бале-маскараде потому, что Малена не упоминала об этом в своем дневнике.

— Все это выглядит даже несколько комично. Малена была одета в костюм крестьянки, а Каркамо был усатым гусаром. Она говорила тоненьким голоском, желая показаться более юной, а он хрипел, чтобы казаться более старым. Когда гусар представился крестьянке, она назвалась Росой Гавидиа. Они много танцевали. Шутили. Когда же настал час сбросить маски, крестьяночка оказалась уже вполне зрелой сеньоритой, а гусар — юнцом. Меня зовут не Роса Гавидиа, пояснила она ему, а Малена Табай. Но он попросил у нее разрешения продолжать называть ее Росой Гавидиа. Это должно означать, кокетливо рассмеялась она, что вы предпочитаете, чтобы я была помоложе…

Флориндо уже не спешил, очевидно, они были близко к цели, а ему хотелось успеть рассказать Табио Сану, какие причины заставили капитана Каркамо вспомнить о Малене спустя столько лет.

— Товарищ… — он негромко засмеялся. — Твой вопрос меня удивляет! Ларчик открывается просто… По-видимому, капитанчик этот, прочтя в бумагах, принесенных им в кабинет коменданта, имя Росы Гавидиа, вспомнил о юной крестьяночке, в которую когда-то был влюблен. Вспомнил Росу Гавидиа с бала-маскарада, а не Росу Гавидиа — революционерку, которую знаем мы.

— Ты так считаешь?.. — произнес Сан рассеянно, словно думая о чем-то другом, а затем вдруг спросил: — А бумаги?

— Он их сжег. Но история с этим офицером не кончилась. С ним был другой офицер, тоже капитан, которого зовут Хосе Доминго Саломэ. Его хорошо знают гитаристы, давно известные здесь под именем Самуэлей. Их три брата. Самуэлон — старший, толстяк, добрый, как хлеб. Самуэль — средний, живой, лукавый, себе на уме. И, наконец, Самуэлито — младший, коренастенький, но задиристый, как щенок.

— И как же работали эти Самуэли?

— Давали ему уроки игры на гитаре и… распевали революционные песни…

Флориндо захохотал, но тут же спохватился и зажал рот рукой:

— Революционные песни… ха-ха-ха!.. В комендатуре?

— Вот именно, — сказал Табио Сан, — если бы не аккомпанемент гитар, можно было бы назвать это «Курсом революционной подготовки на дому… в комендатуре»… — Кей продолжал смеяться. — В один прекрасный день наши дети увидят, как в этих казармах люди поют революционные песни, только под аккомпанемент плугов, а не пулеметов…