Десятый самозванец - Евгений Шалашов

— Ну так можешь и меня к нему отвести, — усмехнулся Акундинов. — Поговорю с ним, как царский сын с царем.

— Сам-то хоть понял, чего сказал? — помотал головой Алмаз. — Да тебя из тюрьмы-то только на Лобное место и пустят.

— Ну, раз к царю никак, а царь ко мне не хочет прийти, то пусть хоть боярина какого пришлет.

— Да какого тебе боярина-то? — чуть не завыл Иванов.

— Ну, пусть… — задумался на миг самозванец, — пусть хоть Никита Иванович Романов придет, родич царский. Боярин он знающий, роду хорошего, царского. Вот с ним-то я еще могу поговорить. А с тобой… Не серчай, дьяк, человек ты хороший. Только вот негоже мне, царскому сыну, с дьяком простым речи говорить.

— Тьфу ты, — плюнул в сердцах Иванов, уходя из темницы. «А ведь придется Никиту Иваныча просить, чтобы к самозванцу зашел! — грустно подумал он по дороге. — Иначе совсем ничего не добьюсь. Как и уговаривать-то?»

Боярин Романов не сразу даже понял, чего от него хотят.

— Да ты чего, дьяк? — подивился он. — А ну-ка, дыхни. Хм, а вроде бы не пьян.

— А чего мне делать-то? — грустно сказал Алмаз. — Сидит вор в порубе да говорит, что ни с кем говорить не хочет. Подавай-ка, мол, самого государя. Ну, либо боярина Романова, Никиту Иваныча.

Польщенный Никита Иванович, сдвинув на затылок высокую горностаевую шапку, хмыкнул еще раз:

— Ну ладно, чего уж там, так и быть — схожу я к вору-то этому…

— Ой, боярин! — обрадовался дьяк. — Век буду Бога за тебя молить.

— Да ладно, — повел плечами Романов. — Самому любопытственно глянуть — что за вор-то такой пошел, что на дыбе себя царским сыном величает. Только, — раздумчиво сказал боярин, — нужно мне вначале с государем перемолвиться да бумаги сыскные почитать.

…Боярин и царский родич Никита Романов сидел в каморе, на табурете, который специально для него притащили из караулки, и смотрел на Тимофея, лежавшего на соломе.

— Прости, боярин Никита Иванович, — вежливо сказал узник. — Встать да поприветствовать тебя не могу. Вчера вот опять пытали, так сегодня рученьки с ноженьками ломит.

— Сознался? — поинтересовался боярин у Алмаза Иванова, стоявшего рядом.

— Как же, — угрюмо отозвался тот. — Только одно и говорит — я-де сын царский… Вот что с ним еще-то делать?

— Хошь — пыткой пытай, хошь — голодом мори, — произнес узник. — Но от своего не отступлю. Батюшка мой, в бозе почивший государь Василий Иоаннович, до смерти своей царем оставался. А ведь его, дьяк, ляхи голодом да холодом морили.

— Ну, Тимошка, какой же ты сын царский? — усмехнулся Романов, поглядывая на узника. — Ты, брат, стрелецкий сын. И батька у тебя был, царствие ему небесное, стрелецким десятником да купцом. Батька-то твой, говорят, хороший был мужик. Ему-то сейчас каково все это слышать, а?

— Я — боярин, сын Василия Шуйского. На том я стоял и стоять буду. И батюшке моему, покойному государю нашему, лестно будет с небес-то узреть, что и сын его твердость проявил, как и он сам. А тебя, дьяк, Господь наш накажет за то, что ты сына помазанника Божиего пытал.

— Эка! — возмутился Алмаз Иванов. — Господа Бога вспомнил! А ты вспомни-ка лучше, сколько раз ты Господа-то нашего да веру нашу предавал! Забыл? Так я ведь и напомнить могу. В Царьграде ислам принимал? Принимал. В Риме сакрамент принял? Принял. А потом еще и лютеранство, и протестантизм были.

— Ислам принимал? — заинтересовался боярин. — Это как же?

— Вот, боярин, сейчас сам посмотришь, — пообещал дьяк и, отойдя к двери, крикнул тюремщика: — Зайди-ка сюда.

— Звал, господин дьяк? — вбежал в камеру сторож — мужик средних лет со связкой ключей и дубинкой. — Нешто случилось что?

— Приспусти-ка с вора штаны, — приказал дьяк.

Тюремщик слегка удивился, но спорить с начальным человеком не стал, а разом сдернул с Акундинова штаны, обнажив его мужское достоинство.

— Вот, погляди, Никита Иванович, на христопродавца-то этого, — предложил Иванов.

Романов подошел, посмотрел и сплюнул:

— Ну, ровно татарин!

— Обратно натяни, — велел Алмаз Иванович мужику и, обернувшись к боярину, сказал: — Вишь, обрезан. О том еще Телепнев из Стамбула докладывал, да не поверили.

— Насильно мне обрезание сделали, против воли моей, — изрек было Тимофей, но был остановлен.

— Ты ври, да не завирайся, — прервал его Алмаз. — Я, чай, не первый день на свете-то живу. И в Персии бывал, и в других землях. Да и в Посольском-то приказе не первый год. Против воли еще никому обрезание не делали да в ислам не принимали.

— Ну а как же тогда покойного государя, батюшку моего, в монахи-то против его воли постригли, а? — не унимался Тимофей.

— Тьфу ты! — разозлился Алмаз. — Я ему — про Фому, а он мне — про Ерему!

— Упрямец, — кивнул Романов, задумавшись о чем-то своем. Потом, отведя к дверям Иванова, сказал: — Ты вот что… Выйди-ка, дьяк, да погуляй маленько. Мне бы тут с вором-то поговорить нужно. Наедине.

Увидев, что дьяк колеблется, Никита Романов усмехнулся:

— Ты что, боишься, что я ему бежать помогу? Так уж не забудь, что я — тоже Романов. А разные лжешуйские, что на воле бегают, не с руки мне.

— Да ну, скажешь тоже, — обиженно проговорил Алмаз. — Только вот боярин, да в камере, да один…

— Ну так что ж он мне сделает-то? — еще шире улыбнулся Романов. — Ты же знаешь, что я и на войну хаживал, да и ворогов бить умею. А тут арестант бессильный. И вот еще что, — добавил боярин, подумав, — прикажи сюда водки принести. А то совсем он у тебя зачах.

— Предлагали уже, — фыркнул дьяк. — Только он же говорит, что пить будет только мед, да и то — из серебряной чашки.

— Ишь ты, — изумился Никита Иванович. — Из серебряной чашки… Эй, — крикнул он узнику. — А почему из серебряной-то?

— Лучше бы, боярин, из золотой, как царской особе положено, — отозвался Тимофей. — Ну, по бедности вашей да для узилища-то и серебряная сгодится…

— Во, видал, — покрутил головой Алмаз. — Особа царская, туды его…

— Ну так чего уж там, — сказал Романов, доставая кошель и рассматривая его содержимое. — Сколько тут у меня? Сколько копеек-то на серебряный ковшичек нужно? Э, ладно, — махнул рукой боярин, передавая кошель дьяку. — Пошли кого-нибудь, пусть купят. Ну, меду еще не забудь…

— Так уж лучше сам схожу, — недоуменно уставился дьяк, взяв деньги. — Поручишь кому, так половину денег украдут. Только не пойму я чего-то…

— Ну, опосля расскажу, — пообещал боярин и прибавил: — Ну, тогда уж еще водки мне прикупи да калач какой.

Алмаз Иванов, сын Иванов, дьяк Посольского приказа, ушел, пребывая в полном смятении чувств. Нет, то, что царский родич поможет бежать самозванцу, у него даже и в мыслях не было. Но все-таки о чем хотел говорить боярин с пытаным-ломаным арестантом, ему было непонятно.