Первые бои добровольческой армии - Сергей Владимирович Волков

Комендант заметил мне, что он не может дать мне длительный отпуск, а даст мне командировку по делам службы в Тифлис, так как, по его мнению, это будет безопасней. Он уже знал кое-что о генерале Алексееве. На такую комбинацию я согласился. Утром 13 декабря я был вновь у него, и он узнал от меня, что я еду вступать в отряды генерала Алексеева. Он вручил мне документы, без указания моего чина, рекомендовал мне снять военную форму и переодеться в штатское платье. Прощаясь, благословил меня, поцеловал и пожелал счастливого пути. В тот же день я оставил Петроград. За день до своего отъезда я подписал увольнительные документы солдатам, и половина моих подчиненных с моим помощником-офицером оставили роту.

Обратная моя поездка из Петрограда на Кубань вместо нескольких дней заняла 11 дней. Движение поездов было нарушено, и поезда шли без расписаний, ибо с фронта все бежало и все было переполнено солдатской массой. При внимательном наблюдении можно было среди этой толпы отличить и нашего брата – офицера. Поверки документов пока не было, но еще далеко до Харькова ходили слухи, что в Харькове ловят офицеров и «буржуев» и на 11-й линии их расстреливают. Забирают их потому, что они едут к Каледину, с которым уже бьется Красная гвардия.

Наслушавшись таких сведений, на одной из станций перед Харьковом оставило поезд десятка полтора людей. Среди них, как я потом узнал, большинство было офицеров, которые решили вернуться в Москву, а я предполагал через Москву – Грязи пробраться на Кубань. С трудом и с разными задержками и пересадками приехал я, наконец, в Грязи. Из Грязей можно было ехать на Миллерово или на Царицын. В то время у Миллерова были бои, но говорилось, что, возможно, успокоится и поезда пойдут на Ростов. На Царицын я ехать не рискнул.

В Грязях же, затерявшись в толпе, провел я два дня и одну ночь, и, на мое счастье, пустили поезд на Ростов. На станции Миллерово я увидел уже другую обстановку: донцы – офицеры и казаки в погонах и полный порядок, и мы, приехавшие, кое-кто надели погоны. Прошла проверка документов, и поезд тронулся на Ростов. Дальше – Екатеринодар, Черноморская железная дорога, и 24 декабря, в Сочельник, когда вся моя семья сидела за столом, я вошел в наш дом. Тяжелый и опасный путь остался позади. Не было за столом моего младшего брата штабс-капитана Николая, который в то время, когда я пробирался на Кубань, был на фронте где-то под Ригой.

Был январь 1918 года, фронт на его участке – в полном развале. Мой брат оставил полк и решил вернуться также в станицу. Штатского платья у него не было, все было военное без погон. В таком обмундировании ехать было опасно, в особенности когда путь шел на Дон. Брат потом рассказывал, что где-то в пути в поезде он познакомился с матросом Балтийского флота. Матрос был уже в пожилых годах и, по-видимому, из младшего командного состава, а родом из Саратовской губернии. О политике они вообще ничего не говорили. Брат откровенно рассказал ему, что он сам родом с Кубани, офицер и едет домой, но не знает, удастся ли ему добраться домой. И вот матрос, «краса и гордость революции», как их тогда называли, посмотрев на моего брата – юнца 21 года, – предложил взять его под свою охрану и привезти его на последнюю станцию, откуда уж он сам доберется домой. Из Москвы они пустились на Грязи, потом на Царицын до станции Тихорецкой. Там матрос посадил брата на поезд на Екатеринодар, а сам вернулся обратно в Царицын. Прибывши в Екатеринодар, брат домой уже не поехал, а записался добровольцем в Кубанский правительственный отряд и принимал участие в боях под Энемом, а потом вышел в 1-й Кубанский поход.

25 декабря 1917 года, в штатском платье, я отправился на базарную площадь посмотреть и послушать, о чем там говорят. Мать моя просила не вмешиваться в разговоры толпы, так как меня знают в станице как офицера, и в это тревожное время это может плохим кончиться. Успокоив мать, что я уже стреляная птица и знаю это по Петрограду, я вышел из дома. Базарная площадь и двор станичного правления представляли в то время место встреч и летучих митингов для любителей поораторствовать и потолковать. Большинство таких митингов начиналось в 9 —10 часов утра, а в обеденное время площадь пустела, чтобы после обеда опять наполниться. В этот день я заметил, что толковалось и говорилось о советской власти и о перемене станичного правления, а это означало, что руководство делами станицы перейдет в руки большинства, то есть иногородних.

Старое казачество держалось за свои вековые права и в этом вопросе не уступало противной стороне. На стороне же иногородних была и часть фронтовых казаков, а в особенности казаки-фронтовики 1-го Таманского полка Кубанского казачьего войска. Этот полк не так давно вернулся из Финляндии, где он уже прошел если не основательную, то все же достаточную большевистскую подготовку. Между казаками-стариками и фронтовиками образовался прорыв.

Старое поколение опиралось на свои старые казачьи устои и на право владеть своим краем без вмешательства со стороны пришлого элемента; молодое же казачество – фронтовики – считали иногородних за своих братьев, с которыми делили горести и радости фронтовой жизни. В станичной казачьей среде шла явная борьба стариков с молодыми. Что творилось в казачьей столице, в Екатеринодаре, никто толком не знал. Местных газет не было, а из Екатеринодара получались редко. Новороссийск, Крымская и Темрюк уже были в руках большевиков. Из Темрюка до праздников и во время праздников наезжали ораторы, и ходили слухи, что Новороссийск после праздников решил водворить советскую власть в Екатеринодаре.

1-го или 2 января станичная власть спасовала и передала свой авторитет Советам. Перемена произошла внезапно, без боя и кровавых потерь. Во главе комиссариата был какой-то пришелец Рондо (фамилия что-то в этом роде). Вокруг него образовался комитет, и в этот комитет вошел мой дальний родственник, взявший на себя обязанности комиссара юстиции. Человек не кровожадный, и возможно, что благодаря ему в нашей станице не было повальных арестов и произвола. Жил он недалеко от меня. Каждое утро, идя в комиссариат, он заходил ко мне поболтать. Беседы наши принимали иногда довольно резкий и затяжной характер. Дело в том, что, будучи идеалистом, он защищал позицию Советов и старался убедить меня, что совершившийся переворот принесет нам благополучие