Борьба за мир - Федор Панферов

Ах! — обрушился на него Анатолий Васильевич. — У нас так боятся всего десятистепенного. На тысячу прорвется один — и мы уже будем готовы не пускать к себе девятьсот девяносто девять. А относительно старост-подлецов — пощелкайте, а на их место ставьте своих людей.

Вот это «противоядие» и было пущено в ход.

Месяца через три-четыре карательные отряды немцев, в которые были влиты полицаи, стали исчезать. Потом враг находил убитых немцев, а полицаи вроде испарились. И летели на воздух склады горючего, рушились железнодорожные мосты, валились под откосы вагоны со снарядами.

Вот сколько их у нас! — проговорил Троекратов и сейчас, стоя на грузовике, обращаясь к Николаю Кораблеву и показывая на партизан: — Вот сколько, Николай Степанович! Это еще только незначительная доля. А там, в лесах, у нас их десятки тысяч. Это наш второй фронт.

Троекратов снял фуражку, и среди огромнейшей толпы партизан постепенно стал стихать гул, а когда наступила тишина, Троекратов, открывая митинг, показывая на генерала, сказал:

Генерал Громадин сейчас будет говорить.

Услыхав имя, ставшее популярным, партизаны, будто от гигантского толчка, колыхнулись к грузовику. Громадин поднял руку, намереваясь что-то сказать, как партизаны грохнули:

Ура-а-а-а!..

И это «ура», возникшее не по команде, а вырвавшееся из самой глубины души людей, побывавших в руках смерти, потрясло не только Николая Кораблева, Троекратова и всех, кто был на грузовике, но и Громадина: он как поднял руку вверх, так и держал ее, а по его бледному лицу ручьем лились слезы.

Ура-а-а-а-а!.. — неслось с площади в улицы и оттуда обратно с еще большей силой. — Ура-а-а-а-а!..

И все оборвалось, когда Громадин, обеими ладонями прикрыв лицо, отвернулся, а Троекратов дрожащим от волнения голосом произнес:

Ну и встреча!.. Я предоставляю слово Якову Ивановичу Резанову, партизану, перешедшему линию фронта.

Яня Резанов, как звали его в отряде, вышел вперед, оправляя на себе куртку полицая, и баском кинул:

Вот… Ну, это радостные слезы. А то еще есть кровавые. Они там, по ту сторону фронта. Сами знаете, где такие слезы. Знаете? А, поди-ка, думаете: «Домой бы, к бабам…» Конечно, всякому хочется домой.

Среди партизан пронесся одобряющий гул, а Яня Резанов еще сказал:

Колотить надо гадов!.. И эту истину я вам и передаю от нас, ваших братьев…

Потом говорил кто-то еще.

Под конец слово предоставили Николаю Кораблеву. Троекратов шептал ему на ухо:

Скажите, как у вас там, на Урале: что делается, как, и все прочее, — и тут же, повернувшись к партизанам, крикнул: — Сейчас мы слово дадим нашему гостю — директору моторного завода с Урала Николаю Степановичу Кораблеву. Прошу, Николай Степанович!

Николай Кораблев, сняв пилотку, одной рукой уперся в кузов грузовика и еще раз посмотрел на море голов. Партизаны стояли молча, глядя на него, на гостя с Урала, а он, Николай Кораблев, подумал: «Что же мне им сказать?» — и начал:

Что ж, мы на Урале заготовили всего: снарядов, пушек, танков, самолетов — столько, что вам хватит бить врага несколько лет, — а когда стих одобряющий гул, он опять сказал: — Я не военный. И не буду говорить о фашистах: вы знаете их лучше меня, вы испытали их на своей спине. Я хочу сказать только вот что.

Знаете, у великого нашего писателя Льва Николаевича Толстого есть роман «Война и мир»? В этом романе есть одно такое место. Когда французы были уже разбиты, к русским солдатам подъехал на коне Кутузов. Поздоровавшись с солдатами, он оглянулся и увидел в сторонке пленных, оборванных, со слезящимися глазами. Пожалел их старик и сказал солдатам: «А вы их не особенно того… Чего уж, — и тут же еще раз глянул на пленных и зло добавил: — А впрочем, мать их… кто их звал на нашу землю?» — Николай Кораблев передохнул, сделал паузу и добавил: — Я вот думаю, фашисты скоро запищат, а когда они запищат, мы им словами великого полководца Кутузова скажем: «А кто вас звал на нашу землю… мать вашу?» — И Николай Кораблев ахнул: «Батюшки! Да что это я? При народе!» — И он содрогнулся.

Но партизаны взорвались гулом голосов, оглушая трибуну, и вдруг поднялась невообразимая стрельба: партизаны били из винтовок, автоматов, ручных пулеметов, часовые, расставленные на постах, бросали гранаты. Лошади сорвались с привязей и, задирая хвосты, поскакали во все стороны… А партизаны били, били, били. В ушах трещало! Били до тех пор, пока не кончились патроны, гранаты… Тогда наступила тишина, только было слышно, как партизаны щелкали затворами да тяжело дышали.

Черти! — пробасил Яня Резанов в тишине. — У нас каждый патрон на счету… А тут? Впрочем, теперь патронов им считать не надо: вон чего директор сказал. Ну, ну, попалили!

А партизаны уже начали строиться. Они быстро стали колоннами. Из передней вышел командир, седой старик, обмотанный пулеметными лентами, и, обращаясь к Громадину, крикнул:

Решили мы, товарищ генерал, домашние дела побоку! Хотя и тоскливо: развалилось ведь хозяйство… Наш отряд вливается полностью в распоряжение командующего армией.

За ним последовали остальные.

Троекратов шепнул Николаю Кораблеву:

Вот как дошла ваша речь! Конечно, они бы все равно пошли воевать… Ну, через денек-другой. Но это лучше.

Вскоре командиры отрядов собрались в хате за столом, уставленным яствами и питьем. Среди них, рядом с Николаем Кораблевым, сидел и Яня Резанов.

По правую сторону Яни сидел тот самый немец, которого «открыли» в подземелье, по фамилии Иозеф Раушних. Он был уже приодет во все чистенькое, посветлевший: у него даже зарозовели губы.

Яня, любовно относясь к нему, показывая на яства, говорил:

Ешь. Ешь, — и как немому, показывая пальцем себе на рот: — Хам-хам, ешь, значит, Ося. — И к Николаю Кораблеву. — Немой он. Немой, а дельный.

Николай Кораблев, как бы между прочим, заговорил на немецком языке:

Товарищ Иозеф! Как чувствуете себя?

Тот сразу оживился, но, глянув на Николая Кораблева, хитренько подмигнул и снова принял вид немого.

«А. Вон какой немой», — подумал Николай Кораблев и, посоветовавшись с Троекратовым, рассказал Яне Резанову про свою семью.

Не видели ли вы ее? — спросил он. — Я знаю только одно: она остановилась в селе Ливни.

Жена, значит, сын и мать? — спросил с большим участием Яня Резанов.

Да, да! Жена, мать и сын…

Так, — сказал Яня еще более участливо. — В Ливнях жили?

В Ливнях.

Так… — ; Яня было заикнулся, но тут же, посмотрев на Громадина, вспомнил, что Татьяне дано особое, секретное задание и что про нее вообще говорить категорически запрещено, и он просто сказал: — Думаю, живая она и встретитесь вы с ней.

А не видели ли вы ее?

Нет, нет, — торопливо ответил Яня Резанов, прямо глядя в лицо Николая Кораблева, и глаза его говорили: «Не верь мне: видел я ее и знаю, где она…» — Жива, жива! А об остальном, хоть убей, не знаю.

Но жива? — вцепившись в огромную руку Яни Резанова, спросил Николай Кораблев.

Яня подумал и решительно сказал:

Жива, как вот и я.

А где она? Ну, почему вы меня мучаете?

Не спрашивайте! Одно могу, поклон ей передать. Нет, нет! Письменный — нет: через линию ведь буду переправляться. На словах скажу: «Жив, здоров ваш муженек, Татьяна Яковлевна, того и вам желает».

А после этого, как ни уговаривал, как ни молил Николай Кораблев, Яня больше ничего ему о Татьяне не сказал: он не имел права говорить о том, что Татьяна, по поручению Громадина, в это время выполняла особо важное задание.

«Но хорошо то, что она жива… И я непременно разыщу ее», — мысленно воскликнул Николай Кораблев и такими сияющими глазами посмотрел на Яню, что тот, всегда сумрачный, и то улыбнулся.

Глава девятая

Михеев в течение ночи мастерски повернул свою дивизию с севера на юг и неожиданно для врага появился под стенами Орла.

Это вызвало ликование: бойцы и командиры за какой-то час передышки искупались, побрились, надели все чистое, светлое, подтянули ремни, — другими словами, приготовились, словно к парадному празднику.

— Орел! Орел! — говорили все, мечтательно улыбаясь, на какое-то время став простыми советскими людьми, без чинов и званий: вдруг пропало «товарищ полковник», «товарищ командир», «товарищ боец»; все друг друга стали звать по имени и отчеству и, даже встретившись с Михеевым, по-граждански раскланявшись, говорили:

— Здравствуйте, Петр Тихонович! В Орел, значит, направляемся?

И комдив приветливо отвечал, будто директор завода рабочему или председатель колхоза колхознику:

— В Орел, в Орел, дорогой мой!

И наступление началось ровно в четыре утра.

На рассвете, когда еще ползали летние сине-прозрачные туманы, любовно окутывая травы, мелкие кустарники, на наблюдательный пункт тронулись Михеев, его адъютант, затем Николай Кораблев, начальник связи и другие.