Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За исключением вонючих бомжей в обносках, все выглядели примерно одинаково. Если среди нас и имелись серийные убийцы, я не отличил бы их от неплательщиков за парковку. Фургон тронулся с места, и мы выехали из переулка на Сентр-стрит.
Я не видел, куда мы едем, поскольку окно заслонял собой коп на ступеньке, но это ничего не меняло: пока все в фургоне ерзали на скамьях и потягивались, пытаясь хоть немного размять затекшие в камерах мышцы, мой напарник повернулся ко мне.
– За что это тебя сюда? – поинтересовался он.
С минуту я изучал его лицо; впрочем, увидел я немного: длинные волосы, широкий, кривящийся в ухмылке рот, холодные и странно пустые серые глаза, немножко слишком оттопыренные уши. Я уже собрался, было, ответить, но тут заметил, что его белая рубаха не просто порвана и грязна, как показалось мне сначала (в тюрьме вообще не принято слишком пристально рассматривать соседей), но левый рукав разорван вдоль до самого плеча, а темные пятна на ткани – почти наверняка кровь. Много крови. Рубаха просто пропиталась запекшейся кровью. От шеи и до пояса мой сосед был окровавлен. Я судорожно сглотнул.
– У меня… э… пистолет нашли, – просто ответил я.
Мне как-то не слишком хотелось поддерживать беседу с этим человеком. Мне почему-то показалось, что он – настоящее животное, не какой-нибудь балбес вроде меня, попавший в арестантский фургон по недоразумению. Не хотелось ничего ему рассказывать – наверное, поэтому я сам задал ему вопрос:
– А вас за что арестовали?
Голова его резко дернулась, а ноздри хищно расширились, придав ему внешности на мгновение семитские черты.
– Я? Я-то кой-чего похуже сделал, чем ты со своим пистолетом, – ответил он и вдруг закудахтал как курица: – Хе, хе, еще как сделал… – он продолжал кудахтать, и я вдруг понял, что он смеется.
Меня толкнули в бок, и пьяный бомж, сидевший с другой стороны от меня, доверительно склонился к моему уху.
– Он пришил молотком девочку; он злобный сукин сын, держись от него подальше, а не то вдруг он снова с катушек съедет…
Я снова посмотрел на своего напарника, на этот раз как на новый биологический вид. Однако мое несносное любопытство взяло вверх.
– Это правда, что вы убили девушку молотком? – спросил я.
Он резко повернулся ко мне, и ноздри его снова раздулись.
– Кто сказал? Кто сказал, что это я?
Вид у него был такой, словно он вот-вот прибьет и меня. Я задал вопрос еще раз, очень тихо, в надежде успокоить его. Я боялся его до умопомрачения, но не видел способа избежать взгляда этих налитых кровью глаз.
– Ну, врезал я ей разок молотком, было дело! Мне всего-то чуток ласки надо было, чуток попки ейной, только и всего. А эта сучка четырнадцатилетняя, это все она виновата, что я здесь, а они мне сразу в морду, ублюдки чертовы… – и он рванулся вперед, не на меня, а на двух мужчин, сидевших напротив. Я принял их за таких же арестантов, хотя одеты они были лучше остальных.
Двое мужчин мгновенно рванулись навстречу, дернув прикованных к ним напарниками за цепочки за собой. Свободными руками они схватили убийцу за плечи и сунули его обратно на скамью. Тут до меня дошло, что они – детективы в штатском.
Я сидел, прикованный к типу, который убил молотком четырнадцатилетнюю девочку, которая отказала ему в «чутке ласки», и душа уходила у меня в пятки.
Мой агент наверняка уже ждал в здании суда с деньгами для внесения залога – не мог не ждать. Ночь в камере, перепачканные чернилами пальцы, толчки и тычки, закрытый фургон – словно для перевозки скота… все это должно было оборваться в зале суда, иначе у меня был шанс никогда не написать об этом.
Я запросто мог поехать рассудком как этот несчастный сукин сын, с которым мы были скованы одной цепью. В ту минуту я точно знал, что имел в виду Джеймс Болдуин, говоря, что все мы братья. Во мне сейчас было многое от этого убийцы, точно так же как в нем – моей невинности.
Мы были братьями, скованными чем-то серьезнее стальных звеньев.
Мне почему-то расхотелось ближе знакомиться со своим напарником.
С этого момента реальность осталась существовать лишь в каком-то другом мире. Здания, мимо которых нас везли, люди, проходящие мимо, и те, с которыми я сидел в наручниках – все это превратилось в пеструю, окрашенную в фотографические цвета панораму. Ничего этого на деле не происходило. Все это очень сильно смахивало на дурную шутку: арест, поездка в суд, ночь в чистой камере…
Ну, и полдюжины стандартных реплик: «Что ж, Писатель, вот вам будет отличный материальчик для книги».
И это тоже. Я обладал некоторым статусом. Только что толку от этого статуса, если я сидел, прикованный к животному с безумным взглядом, убившему четырнадцатилетнюю девочку? Молотком?! Что толку в собственной значимости, когда ты смотришь на другое человеческое существо, настолько павшее в своей извращенности, что даже жалеть его – пустая трата времени?
Я попытался представить себе, каково быть тинэйджером, возможно, из «Баронов», арестованным за хулиганство, а может, за кражу со взломом. Каково ему сидеть, прикованным к человеку вроде моего соседа-убийцы? Будет ли он испытывать такое же отвращение или же, наоборот, наивный восторг от соседства с настоящим, взаправдашним убийцей? Я переживал не за себя, даже не за мою хрупкую чувствительность – которую уязвляли чаще, чем мне хотелось бы признать – но за всех, кто побывал на моем месте прежде, и всех, кому еще предстояло проехаться в арестантском фургоне навстречу сгущающейся вокруг них тьме.
Однако моим размышлениям пришел конец, когда мы прибыли к зданию уголовного суда округа Манхэттен. (До сих пор я не знаю точно, везли ли нас в то же самое здание, только с другой его стороны, или вообще куда-то в другое место. Часть ощущения ужаса и безысходности проистекает от абсолютной одинаковости окружения. Время словно останавливается, и ты начинаешь чувствовать себя так, словно находился в недрах этого монстра уже очень долго: все стены одинаковы, все глаза мертвы, все надежды рухнули. Ты оказался в утробе чудища, и оно обращается с тобой как с очередным куском пищи. В его кровеносной системе
