Олимп - Дэн Симмонс

— Ну да. — Губы Хокенберри трогает слабая улыбка. — Но это за десять лет. А битва на острове Окинава длилась девяносто дней.

Наступает молчание. «Королева Мэб» поворачивается вокруг оси, величественно и грациозно, словно гигантское животное, плывущее по морю. На мгновение мужчин заливает волна ослепительного света, и они прикрывают глаза ладонями, а потом возвращаются звезды.

— Странно, что я не слышал об этой войне, — произносит грек, передавая схолиасту новый мех с вином. — И все-таки ты должен гордиться своим отцом, сын Дуэйна. Ваш народ наверняка почитает доблестных победителей как богов. Сидя у очагов, потомки будут веками тешить свою душу хвалебными песнями об их славных деяниях. Внукам и правнукам героев никогда не забыть имена достойных мужей, бившихся там и сложивших головы, сладкоголосые аэды особо воспоют каждый поединок…

— Вообще-то, — ученый надолго прикладывается к питью, — почти никто из моих сограждан уже и не помнит о том сражении.

— Ты слушаешь? — передает Манмут по личной связи.

— Да.

Орфу с Ио в обществе прочих высоковакуумных моравеков трудится на внешней обшивке судна — разыскивает и устраняет мелкие повреждения от столкновений с микрометеоритами, солнечных вспышек и следы детонации водородных бомб. Конечно же, на корпусе можно работать и во время взлета или снижения — за последние две недели гигантский краб успел побывать снаружи несколько раз, перемещаясь по узким переходным мостикам и лестницам, оборудованным специально для этой цели, — но иониец предпочитает работать в условиях нулевой гравитации, нежели, по его собственному выражению, ползать по фасаду взлетающего стоэтажного дома с полным ощущением того, что корма корабля находится где-то внизу.

— Судя по голосу, Хокенберри здорово набрался, — замечает Орфу.

— По-моему, так и есть, — отзывается Манмут. — Вино довольно крепкое. Это напиток Медеи, воспроизведенный по распоряжению Астига-Че на основе образца из амфоры, которую мы «позаимствовали» в подвалах Гектора. Наш знакомый схолиаст годами распивал с троянцами и греками нечто похожее, но почти наверняка в умеренном варианте: ахейцы намешивают в кубки больше воды, чем вина. Иногда они черпают ее из моря или же добавляют «отдушку» вроде смирны.

— Вот это я называю варварством, — рокочет иониец.

— Так или иначе, — передает маленький моравек, — Хокенберри не ел ни крошки со времени последнего приступа космической болезни, а пить на тощий желудок — не лучший способ сохранить голову трезвой.

— Похоже, вечером нас ожидает новый приступ, — злорадствует гигантский краб.

— Если что, сам понесешь ему пакеты, теперь твоя очередь. С меня хватит.

— Вот черт, я бы с превеликим удовольствием, — сокрушается Орфу, — да только боюсь, коридоры в людском пассажирском отсеке окажутся для меня тесноваты.

— Погоди, — перебивает его Манмут. — Лучше послушай.

— Ты любишь игры, сын Дуэйна?

— Игры? — переспрашивает ученый. — В каком смысле — игры?

— Ну, те, что устраивают под праздник или на похоронах, — поясняет Одиссей. — Я имею в виду забаву, которой мы усладили бы сердца, когда исчез Патрокл, если бы только Ахилл согласился признать любимого друга мертвым и позволил провести обряд как положено.

Помолчав с минуту, Хокенберри наконец произносит:

— Это ты сейчас про диски, копья и все в таком роде?

— Ага, — кивает Лаэртид. — Плюс колесничные гонки, бег взапуски, борьба и кулачный бой.

— Видел я ваши кулачные состязания — там, на берегу, перед черными кораблями, — почти без запинки выговаривает ученый. — Мужчины дрались, обмотав ладони ремнями сырой воловьей кожи.

Ахеец громко смеется.

— А чем же еще, сын Дуэйна? Прикажешь цеплять им на руки большие мягкие подушки?

Схолиаст пропускает вопрос мимо ушей.

— Тем летом на моих глазах Эпеос измолотил до крови дюжину человек, переломал им ребра и сокрушил челюсти. Он принимал каждый вызов, боролся чуть ли не с полудня и закончил уже после восхода месяца.

Одиссей ухмыляется.

— Я помню те состязания. Соперников было не счесть, но сын Панопея превзошел искусством и лучших.

— Двое скончались.

Пожав плечами, грек отпивает еще вина.

— Эвриала, потомка Мекестия, третьего вождя аргосцев, снаряжал на битву и ободрял дружеской речью, сердечно желая победы, сам Диомед. Это он заставлял парня бегать каждое утро перед восходом солнца и укреплять кулаки, ударяя по тушам закланных мясниками степных волов, но все без толку. Эпеос вырубил Мекестида всего за двенадцать подходов. Так что пришлось Тидиду тащить бедолагу, волочащего ноги по праху, с поприща в стан на себе. Впрочем, боец оклемался за ночь и вернулся на игрища. В следующий раз не будет считать ворон, осел.

— «Грязная штука этот бокс, — декламирует Хокенберри. — Стоит задержаться в нем подольше, и вот уже на ваших плечах не голова, а концертный зал, где беспрестанно играют китайскую музыку».

Лаэртид разражается хохотом.

— Забавно. Кто это сказал?

— Один мудрец по имени Джимми Кэннон.[33]

— Между прочим, «китайская музыка» — это какая? — все еще хихикая, интересуется грек. — И я не совсем понял, что такое «концертный зал».

— Проехали, — отвечает ученый. — А знаешь, за время долгой троянской осады я не припомню, чтобы ваш чемпион по борьбе хоть раз отличился в поединке на поле сечи, в честной aristeia.[34]

— Это верно, — не спорит супруг Пенелопы. — Эпеос и сам признает себя не лучшим средь воинов. Дескать, «смертному в каждом деянии быть невозможно отличным». Некоторым хватает мужества встретить соперника с пустыми кулаками, но не проткнуть живот врага наточенным копьем и с силой вырвать наконечник, выпустив чьи-то кишки прямо в грязь, точно рыбью требуху.

— Тебе-то все по плечу, — ровным голосом произносит Хокенберри.

— О да. — Ахеец довольно смеется. — Такова уж воля богов. Я из тех, кого Громовержец обрек от юных лет и до седин играть по жестоким правилам войны до последней капли крови, пока не ляжем костьми в сырую землю.

— А наш Одиссей — тот еще оптимист, — комментирует Орфу.

— Реалист, — поправляет его европеец.

— Кстати об игрищах, — говорит схолиаст. — Я видел, как ты тягался на кулаках. И выходил победителем. Как побеждал всех ногами, бегая взапуски.