Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Ах подлецы, подлецы! Хоть бы апельсины свои на нашу русскую водку меняли.

– Тогда давай коньяк и келькшоз эдакого забористого на закуску… – проговорил Николай Иванович. – Глаша, переведи.

– Коньяк е келькшоз пикант пур гор-девр. Доне тудесюит.

– Avant la soupe?[578] – удивился обер-кельнер, что коньяк требуют перед супом.

– Вуй, вуй… Се а ля рюсс… Удивляется, что коньяк спрашиваем перед супом.

– По-русски, брат, всегда перед супом… тужур…[579] – подмигнул ему Николай Иванович.

Явились коньяк и тарелочка каких-то пикулей в уксусе. Мужчины с жадностью хватили по рюмке коньяку, Конурин запихал себе в рот какой-то бурый плод с тарелки, жевнул его и разинул рот – до того ему зажгло во рту и горле.

– Что это он, подлец, нам преподнес! – еле выговорил он, выплевывая закуску в салфетку. – Яд какой-то, а не закуска… Дайте воды скорей! Фу!

Он всполоснул водой рот и сделал глоток, но рот и горло еще пуще зажгло. Обер-кельнер стоял поодаль и улыбался.

– Чего смеешься-то, дурак! – крикнул на него Николай Иванович, тоже попробовавший закуски и тотчас же ее выплюнувший. – Кескесе, ты нам подал? – спрашивал он его, тыкая в тарелку.

Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящего с открытым ртом. Обер-кельнер стал объяснять.

– Перец… Маринованный перец… Стручковый перец… Видите, красный перец… – перевела она мужчинам.

– Мерзавец! Да разве стручковый перец едят со стручком?

– Он оправдывается тем, что я у него спросила какой-нибудь попикантнее закуски, вот он и подал, стараясь угодить русским.

– Угодить русским? Угодил – нечего сказать! – все еще плевался Конурин. – Дьяволам это жрать в пекле, прости, Господи, мое прегрешение, что я неумытых за столом поминаю, а не русским! Неси назад свою закуску, неси! – махал он рукой. – Перцем стручковым вздумал русских кормить! Я думал, он икорки подаст, балычка или рака вареного.

Обер-кельнер извинялся и стал убирать закуску и коньяк.

– Нет, ты коньяк-то, мусье, оставь… Пусть он тут стоит, – схватился за бутылку Николай Иванович. – А вот этот яд бери обратно. Должно быть, на самоварной кислоте он у них настоен, что ли, – отирал он салфеткой язык. – Ведь вот чуточку только откусил, а весь рот зудит.

– А у меня даже язык пухнет… Чужой язык во рту делается, – сказал Конурин. – Надо будет вторую рюмку коньяку выпить, так авось будет легче. Наливай, Николай Иванов, а то ужас как дерет во рту.

– Да неужели уж такая сильная крепость? – спросила Глафира Семеновна. – Кажется, вы притворяетесь, чтоб придраться и выпить еще коньяку.

– Купорос, матушка, совсем купорос – вот до чего.

– А обер-кельнер говорит, что это у англичан самый любимый салат к жаркому.

– Провались он с своими англичанами! Да и врет он. Где англичанам такую еду выдержать, которую уж русский человек не может выдержать.

Конурин продолжал откашливаться и отплевываться в платок. Сидевшие за столом, узнав от обер-кельнера, в чем дело, с любопытством посматривали на Конурина, посмеивались и перешептывались. Подали суп. Одно место перед Ивановыми и Конуриным было не занято за столом, но перед прибором стояла початая бутылка вина, перевязанная красной ленточкой по горлышку. Очевидно, на это место дожидали кого-то, и вот, когда суп был съеден сидящими за столом, явилась красивая, стройная, молодая женщина, лет двадцати пяти, в черном шелковом платье, с розой в роскошных волосах и маленьким стальным кинжалом с золотой ручкой вместо брошки на груди. Она вошла в столовую, поспешно села за стол, приветливо улыбнулась своему соседу, который отодвинул ей стул, причем выказала два ряда прелестнейших белых зубов и, посматривая по сторонам, поспешно начала снимать с рук длинные перчатки до локтей. Войдя в столовую, она сразу обратила на себя внимание всех.

Глафира Семеновна так и врезалась в нее глазами.

– Это что за птица такая! – пробормотала Глафира Семеновна.

На новопришедшую смотрели в упор и Конурин с Николаем Ивановичем и любовались ею. В ней было все красиво, все изящно, все гармонично, но в особенности выделялись черные большие глаза с длинными густыми ресницами. Конурин забыл даже о своем обожженном рте и прошептал:

– Бабец не вредный… Вот так итальяночка!

Николай Иванович тоже хотел произнести какое-то одобрение, но только крякнул и слегка покосился на жену. Покосилась на него ревниво и Глафира Семеновна.

Красавица кушала суп, поднося его к себе в полуоткрытый ротик не по полной ложке, и осторожно откусывала маленькие кусочки от сухих макарон, поданных к супу.

XLI

Заслыша русский говор Ивановых и Конурина, красавица тотчас же обратилась к ним и с улыбкой спросила Конурина:

– Vous étes des russes, monsieur?[580]

– Русь, русь… – поспешно за него ответил Николай Иванович, радуясь, что красавица обратилась к ним.

– Oh, j’aime les russes![581] – произнесла она, играя глазами, и продолжала говорить по-французски с сильным итальянским акцентом и вставляя даже время от времени итальянские слова.

Мужчины улыбались во всю ширину лица, и хоть ничего не понимали, но кивали головами и поддакивали: «Вуй, вуй». Услыхав слово «Petersbourg», Конурин воскликнул:

– Вуй, вуй, из Петербурга! Я с Клинского проспекта, а он с Песков, – показал он на Николая Ивановича. – Голубушка Глафира Семеновна, переведите, Бога ради, что она говорит.

Глафира Семеновна сидела, насупившись.

– И не нужно знать вам, – отвечала она сердито. – Слушайте и молчите. Я не понимаю, чего эта женщина навязывается с разговором! Нахалка какая-то. Чего глаза-то выпучил? ешь! – крикнула она на мужа. – Даже впился глазами.

– Ах, Боже мой! Да на то мне глаза во лбу врезаны.

– Чтоб впиваться ими? Врешь! Не впиваешься ты, однако, вон в того толстого немца, который разложился за столом с своей кружкой и трубкой, а впиваешься в бабенку-вертячку.

– Да ежели она как раз против меня сидит.

– Пожалуйста, молчи.

А красавица продолжала бормотать без умолку на ломаном французском языке и обращалась уж к Глафире Семеновне, щеголяя даже русскими словами вроде «Невский, извозчик, закуска, человек, кулебяка» и произнося их с особенным ударением на французско-итальянский лад.

– В Петербурге бывала, русские слова знает! – воскликнул Николай Иванович. – Наверное, артистка какая-нибудь. Итальянка? – спросил он красавицу.

– Oui, monsieur…

– Артист? Артистка?

Красавица кивнула головой.

– Глаша! Полно тебе дуться-то! Неловко. Видишь, она какая любезная… Спроси-ка ты лучше ее насчет папы и папского дворца. Может быть, нам наврали, что папу нельзя видеть, – обратился Николай Иванович к жене.

– Отстань, – послышался ответ.

Красавица между тем уже прямо спросила Глафиру Семеновну, говорит ли та по-французски.

– Нон, – угрюмо отрезала Глафира Семеновна, отрицательно покачав головой.

Красавица выразила сожаление и продолжала бормотать, относясь уж к мужчинам.

– Переведи хоть немножко, что она такое говорит, – упрашивал жену Николай Иванович.

– Ах, какой несносный! – воскликнула Глафира Семеновна и отвечала: – В душу влезает, хвалит русских, говорит, что очень любит их.

– Ну вот видите. Нас хвалят, а мы без всякого сочувствия, – сказал Конурин. – Вив тальянка! – воскликнул он вдруг и полез к красавице через стол чокаться стаканом красного вина.

Та в свою очередь протянула свой стакан.

– Шампанского бутылочку спросить, что ли? – прибавил Конурин, обращаясь к Николаю Ивановичу. – А то неловко с дамой красным вином чокаться. Растопим бутылку. Куда ни шло! Гарсон! Шампань! – крикнул он вдруг слуге, не дождавшись ответа.

– Иван Кондратьич, я положительно обо всем этом вашей жене отпишу, – сказала Конурину Глафира Семеновна.

– Об чем? Что я шампанское-то спрашиваю? Ах, Боже мой! Да отписывайте! Что тут такого? Не сквалыжничать поехали, а мамон набивать, и жена это знает.

Лакей совал Конурину карту вин и спрашивал, какого шампанского подать. Конурин передал карту Николаю Ивановичу и просил его выбрать. Тот, косясь на жену, отпихивал от себя карту.

– Да чего ты жены-то боишься! – упрекнул его Конурин. – Мы из-за ее наущения пять-шесть ящиков шампанского в рулетку проиграли, а тут уж без ее разрешения не смей и бутылки одной выпить по своему желанию! Шампань… шампань… – тыкал он перед слугой пальцем в карту.

Тот пожимал плечами и тоже тыкал в карту, поименовывая названия шампанского.

– Асти… Асти, – подсказала красавица.

– Ну давай, гарсон, «Асти»,