Рыцари былого и грядущего. Том 3 - Сергей Катканов

— Хороши ли в бою фантазии Вольфрама фон Эшенбаха? — иронично спросил Сиверцев.

— То был отважный тамплиер

Великой храбрости пример, — рыжий с восхищением процитировал Вольфрама.

— Со своей стороны могу засвидетельствовать, что имел честь драться с настоящим рыцарем, — с поклоном сказал маршал. — Может быть, вы наконец представитесь?

— Зови своих, чтобы девять раз не представляться.

Они сели на полянке в кружок, рыжий начал:

— Меня зовут Ожье Датчанин. Я — вассал короля Артура. Вместе с ним волей Господа нашего Иисуса Христа был перенесён на остров Авалон. Это здесь неподалёку. Берег озера — в двух милях отсюда.

— Что побудило вас, Ожье, оказать нам такой приём? Стоило ли дуб валить и всё прочее?

— Прошу прощения, господа, за не очень дружелюбный приём, но сами посудите: один против девяти клинков я бы никак не устоял, пришлось валить заранее подрубленный дуб и стрелять из засады, словно я и правда разбойник, но что же было делать? Я не мог пропустить вас к берегу, я обязан отводить от короля все опасности. До сих пор это было не трудно. Забредёт сюда какой–нибудь дуралей, получит кулаком в зубы, и опять всё спокойно. А такая рать появилась впервые. Я, признаться, крепко испугался, что не смогу защитить короля. Откуда же мне было знать, что вы — «тамплиеры, рыцари Христовой веры». Если так, то вы, конечно, не можете быть враждебны великому христианскому королю.

— Как чувствует себя король Артур?

— Пойдём на берег, по дороге расскажу.

Они долго пробирались среди папоротников, огибая огромную крону поваленного дуба, и наконец выбрели на довольно широкую тропу. Ожье Датчанин начал:

— Рана, которую получил король Артур в последней битве с Мордредом, не зажила. Она почти не беспокоит Артура, не кровоточит и не болит, но и не рубцуется. Пока король на Авалоне, эта рана совершенно для него не опасна, но если он покинет остров, рана за сутки убьёт его. Я каждый день на лодке отправляюсь с острова на берег, бью дичь из лука, охраняю подступы к озеру. Вечером возвращаюсь, и мы с его величеством проводим время в молитвах и душеполезных беседах. Настанет время, когда мы вернёмся, и Ожье Датчанин разделит с королём его триумф. Но теперь уже не я один. Теперь у Артура будет свита из девяти храбрых и благородных тамплиеров.

Они вышли к берегу озера, со всех сторон окружённого могучими деревьями. Вода в озере казалась совершенно чёрной, впрочем, зачерпнув её в пригоршню, не трудно было убедиться в её абсолютной прозрачности. Подобраться к берегу можно было только той дорогой, которой привёл их Ожье, здесь была небольшая песчаная отмель, на которую до половины корпуса была вытащена дубовая лодка.

— В моей лодке может поместиться кроме меня не больше двух человек, так что нам придётся сделать несколько рейсов, но это не беда, лодка хорошо идёт под веслом, а до острова недалеко, — сказал Ожье.

— Но на озере нет никакого острова. Отсюда оно всё хорошо просматривается, — удивился Сиверцев.

— Авалон становится виден только тогда, когда преодолеешь по воде примерно половину пути. Так же и берега озера с самого острова не видны, кажется, что мы посреди бескрайней водной равнины. Итак, господа, не будем терять время понапрасну. Кого из вас перевезти первым?

— Ожье, вы хотя бы из вежливости спросили нас, согласны ли мы отправится с вами на Авалон?

— Мне кажется, тут и так всё ясно. Не случайно же Господь привёл вас сюда. А для рыцарей нет чести выше, чем служить королю Артуру и вернуться вместе с ним в последние времена.

— Прошу высказываться, братья, — предложил Сиверцев.

— Ожье прав. Кто из нас не мечтал о том, чтобы служить настоящему королю?

— И не какому–нибудь, а самому Артуру.

— Что ни говори, а Орден не может существовать без поддержки сильного монарха.

Все остальные высказались в том же духе.

— Что–то у нас дон Эстебан д’Албугера молчит, — заметил маршал.

— Моё мнение иное, дорогие братья, — твёрдо сказал дон Эстебан. — При всём уважении к королю Артуру должен сказать, что тамплиеры никогда не были королевскими вассалами. Помогали королям, были союзниками королей, но как только сливались с королевской свитой, сразу же теряли своё лицо. Даже в этом волшебном мире мы должны помнить о суверенности Ордена Храма. Насколько можно судить, король Артур сейчас не нуждается в нашей поддержке.

— Но ведь мы можем хотя бы побывать в гостях у короля. Представиться мы должны хотя бы из вежливости.

— Братья, — твёрдо сказал д’Албугера. — Мы до сих пор не знаем, какова наша цель в этом мире, но если кто–то думает, что мы попали сюда дабы наносить визиты и исполнять долг вежливости, то я полагаю, что этот человек ошибается. Мы должны вернуться на дорогу.

— Но дороги больше нет.

В этот момент братья услышали глухое львиное рычание. Все посмотрели в ту сторону, откуда оно раздавалось, и увидели белого льва, лежащего на тропинке. Только сейчас они заметили, что вдоль берега озера тянется добротно утоптанная тропинка. Лев, заметив, что на него обращено внимание, неторопливо поднялся, сделал по тропинке несколько шагов и опять лёг, всем своим видом изображая, что готов показать рыцарям путь.

— Простите, Ожье, но наш путь иной, — печально улыбнувшись, сказал Сиверцев.

Ожье Датчанин, всё это время напряжённо о чём–то думавший, наконец, промолвил:

— Кажется, Вольфрам фон Эшенбах рассказал о тамплиерах далеко не всё.

— Всё о тамплиерах не рассказал никто, дорогой Ожье. Всё мы и сами не знаем. Мы познаем себя, путешествуя через пространство своей души. Как видишь, нам очень горько отказываться от встречи с королём Артуром, но мы здесь и правда не для того, чтобы наносить светские визиты. Прощай, — Андрей пожал Ожье руку.

Братья последовали примеру маршала, и пошли по тропинке вслед за львом.

— А я оказывается, совсем не знал тебя, дон Эстебан, — сказал Сиверцев. — Мне казалось, что португальские тамплиеры всегда служили не столько Церкви, сколько королям.

— Я — из последних португальских тамплиеров. Нам пришлось сделать окончательный выбор между троном и Церковью. Я служил великому монарху — льву морей. Я очень любил моего короля. Мне было трудно. Но я сделал свой выбор. Навсегда.

Тропинка становилась то шире, то уже, но в дорогу уже не превращалась. По всему было заметно, что волшебный лес скоро закончится. Деревья стали реже, и они уже не были такими гигантскими, их кроны теперь не смыкались над головами в сплошное зелёное море.

Лев, наставивший тамплиеров на путь истинный, то исчезал где–то впереди, то отставал и, в общем, не обращал на своих провожатых никакого внимания. По дороге братья изредка переговаривались друг с другом, но никаких серьёзных дискуссий не затевали, никаких историй не рассказывали и происходящее комментировали скупо. Сиверцев был очень доволен моральным духом своего отряда, раз за разом убеждаясь, что тамплиеры, к какой бы эпохе они не принадлежали, имеют гораздо больше общего друг с другом, чем со своими эпохами. Вряд ли кто–то вёл бы себя в этом причудливом мире настолько же сдержанно и хладнокровно.

Несколько беспокоил маршала лишь Жан де Лалибела. Он всё время молчал, ни в одном обсуждении не принимал участия и выглядел довольно мрачным. Сначала это ни сколько не настораживало Сиверцева, тамплиеры часто выглядят мрачными, но это обманчивое впечатление, это не более чем признак самоуглублённости или углублённости в молитву. Если рыцарь подолгу ничего не говорит, значит не считает нужным, а если в его словах нет прямой необходимости, его молчание никого не должно волновать. Как говорил Персеваль: «Никто не имеет права отвлекать рыцаря от его размышлений». Но молчание Жана слишком затянулось и он, в отличие от Персеваля, был рыцарем Храма, а Сиверцев, в отличие от сенешаля Кея, маршалом Ордена. Поэтому Сиверцев наконец спросил:

— Жан, у тебя всё нормально?

— Нет, мессир, не всё, — не думая вилять, с рыцарской прямотой ответил Жан. — Меня всю жизнь угнетала моя безродность. Конечно, это очень плохо для тамплиера. Я много раз повторял себе, что мой род — Орден, мои предки — многие поколения славных храмовников, мой герб — красный крест на белом поле, мой замок — Тампль. Но, вот представьте себе, так и не смог себя этим успокоить. Вступая в Орден, рыцарь отрекается от своей самости, но не от своей личности. Личность вечна. Мы должны поставить себя на службу Богу, а не стремиться к безликости, к слиянию с массой. А что это за личность, если она состоит из одного меня, если я не образую органичное целое с поколениями моих предков? Конечно, я образую целое с Орденом, но в Орден каждый приходит с тем, что имеет, тем самым обогащая Орден. А мне нечем обогатить Орден, потому что я не имею ничего, кроме собственной, не столь уж ценной шкуры. Я сжился с этой своей ущербностью, полагая, что она — мой крест. Но круглый стол вернул родовые имена двум нашим братьям. Вальтер, оказывается, из славного рода Зегенгеймов, а Милош — из не менее славного рода Обиличей. А меня так и оставил безродным. Я по–прежнему — де Лалибела. Но ведь это не моё родовое гнездо. Лалибела стала моей второй родиной, а я по–прежнему ничего не знаю о первой. Я — это по–прежнему только я сам. А это очень мало. И это очень больно.