Герой должен быть один - Генри Олди

Иолай ожидал чего угодно, но не этих слов. Да, конечно, он слышал историю об элидском правителе Салмонее-Безумце, который объявил себя Зевсом, принялся грохотать медными тазами и швырять в воздух зажженные факелы, уверяя всех, что это – гром и молния; и, наконец, стал присваивать жертвы Громовержца, после чего разъяренный Зевс – настоящий – испепелил безумца вместе со всем его городом.

Салмонеево братство?

Отзвук сумасшествия Персеевых времен?! Но если сумасшествия – почему Зевс не дал людям вдоволь посмеяться над Салмонеем, а уничтожил невинных жителей вместе с басилеем-еретиком и их городом?

– Большинство братьев сейчас здесь, в Ойхаллии, – продолжал Эврит. – Надеюсь, мне не придется формально нарушать клятву, называя тебе их имена?

– Не придется, – кивнул Иолай.

Мысли его тем временем принимали совсем иной оборот. Плешивец Авгий – ведь он правит Элидой, заново отстроенной резиденцией мятежного Салмонея! Спартанец Гиппокоонт – с этим пока неясно… зато Нелей Пилосский – внук Салмонея-Безумца по матери, фессалийке Тиро!

А Лаомедонт-троянец – не сам ли он распространяет слухи о себе: дескать, несокрушимые стены моего города возводили Феб с Посейдоном, а я потом изгнал богов прочь и даже грозился (когда боги потребовали платы) отсечь им уши и продать как рабов!

Мятеж против Олимпийцев?!

Задумавшись, Иолай пропустил последние слова Эврита мимо ушей.

Спохватившись, он затряс головой, делая вид, что в ухо ему попала вода.

Басилей Ойхаллии насмешливо наблюдал за этими действиями.

– Вот так и боги, – Эврит зачерпнул пригоршню благовонной пены и резко сжал кулак, – как вода в ухе: и слышать мешает, и не вытряхнешь… А надо бы. Пора уже нам самим брать в руки поводья истинной власти; пора нам править людьми.

Потом подумал и поправился:

– Нам, людям.

– То есть Салмонеевым братьям? – Иолай взял со стенного выступа костяное шильце, поиграл им; тоненькое жало послушно проклевывалось между пальцами и вновь исчезало.

– То есть.

– Ясно. Осталась малость – снести Олимп. Вы, случаем, не Гиганты? – особенно сукин сын Авгий? Как там рапсоды поют? «Буйное племя Гигантов, прижитое Тартаром с Матерью-Геей; питомцы недр потаенных, взрастивших погибель богам олимпийским – о медношеие, о змеерукие, о разновсякие…» По-моему, еще и бронзоволобые. Ну как?

– Остроумно, – оценил Эврит, накручивая на палец длинную прядь, намокшую и оттого из белоснежной ставшую какой-то мутной. – Нет, Амфитрион, Гиганты – это не мы. И насчет недр Геи – чушь. Гиганты…

Он вдруг стал очень серьезен, и лицо басилея измяла, исковеркала странная судорога.

– Гиганты – наши дети. Наши и Павших. Нет, не дети – внуки. А остальное – про гибель богов олимпийских – правда.

Вода сделалась на миг нестерпимо холодной.

– Но ведь… Павшие – в Тартаре! – еле выдавил Иолай. – А те, которые на земле, – чудовища! Они и на людей-то не похожи!..

– Не все. До некоторых из них – вернее, из их потомков (причем более-менее похожих на людей) – у Олимпийцев не дошли руки. Руки твоего Геракла, а также Персея, Беллерофонта и других… Мусорщиков. Например, Горгон было трое; две из них – Сфено и Эвриала – живы до сих пор. У той же Медузы было два сына; Пегаса Олимпийцы почти сразу взнуздали, чего не скажешь о Хрисаоре Золотом Луке и его сыне от океаниды Каллироэ Трехтелом Герионе. Бедный мальчик! – его смерть была для нас большим потрясением…

Иолай вспомнил рассказ близнецов, вернувшихся с Эрифии[51] и приведших знаменитых коров Гериона, – проклятые твари всю дорогу разбегались, и до Микен добралась в лучшем случае половина – о битве с Трехтелым, хозяином Эрифии, и его подручными.

Бедный мальчик?!

– Ты думаешь, Амфитрион, – говорил дальше Эврит, – что Герион с твоим Гераклом из-за коров дрался? Нет, он прикрыл собой Дромос, ведущий на Флегры – колыбель Гигантов. Мир его праху… Короче, если Олимпийцы вовсю плодят ублюдков-героев – извини, дорогой Амфитрион, но это правда, – то почему бы нашим детям не сочетаться с потомками Павших? Поверь, не всегда это было приятно, и не все потомство выжило; как и не все родители. Но… Зато теперь Гиганты существуют не только в песнях велеречивых рапсодов. Они – на Флеграх; и в страшных снах Олимпийцев.

– Допустим, – хрипло пробормотал Иолай, – допустим, что боги погибнут в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?

– Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть тешатся местью… не покидая медных пределов преисподней.

– А сами Гиганты?

– Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы рассчитывают на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять тебе, что значит свой человек во вражеском стане! Пару раз промахнуться, замешкаться, растеряться… подвернуть ногу, наконец! – и Гиганты выполнят свое предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое… и Гигантов не станет.

«Вот они, неприятности Гермия, – понял Иолай. – Причем о некоторых Лукавый еще не знает».

– Сын Зевса не пойдет на это, – твердо отрезал он, вовремя вспомнив, что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.

– И не надо. У него есть брат – да еще такой, что Олимпийцы вряд ли заметят подмену.

– И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?

– Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная рана, щепоть сонного порошка в вине – и Геракл спит, а Ификл завоевывает микенский трон, «помогая» богам в Гигантомахии. Ведь вместе с Зевсом исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить законное право. Салмонеево братство поддержит вас…

– И люди будут править людьми.

– И мы будем править людьми. Мы, которые со временем займем место Олимпийцев в умах ахейцев…

«Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы», – чуть не вырвалось у Иолая.

– Нам будут приносить жертвы? – спросил он вместо этого.

– Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не бывает.

– Человеческие – в том числе?

– Ну… не обязательно.

– Обязательно. Я знаю людей.

– А почему тебя это беспокоит, достойный Амфитрион? Ты ведь, не задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в мир живой жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем месте поступил бы так же… и, быть может, еще поступлю.

Иолай встал, выбрался из ванны и принялся истово растирать себя полотенцем; некоторая гадливость сквозила в его движениях, словно он провел время в ванне с жидким навозом.

Или с кровью.

– Зато я осуждаю, – тихо сказал он. – Я – осуждаю. Не питая любви к жертвам, я не люблю и жрецов; тем более жрецов, метящих в боги. Раб, дорвавшийся до власти, – по мне, уж лучше Эврисфей в Микенах и Зевс на Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой гордыней, чей алтарь ты готов завалить трупами богов, людей, Павших, Гигантов, героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе – не пойду. Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.