Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я шел к машине и жалел Генералиссимуса, который к тому же так щедро расплатился со мной…
У самой машины я почувствовал, что в телячью, настежь беззащитную спину мою уперлось, уткнулось какое-то инородное тело — это было дуло незримого пистолета.
Я вспомнил, как некогда дуло, жерло танка в Душанбе ткнулось в меня, и я тогда плюнул в него, но тут другая была война, и тут я не мог плюнуть…
Ласковый голос с фамильярно-постельным, дымно-сигаретным акцентом любимого народом певца сказал мне:
— Верните, пожалуйста, деньги.
Я находчиво ответил:
— А черешня?..
— А черешня уже уехала в ночные клубы… И в Кремль… не волнуйтесь…
Я обернулся. За моей бедной, безвольной спиной стоял охранник Генералиссимуса и застенчиво улыбался.
Я покорно полез в карман своей куртки за деньгами…
А куда деться?..
Но тут ствол пистолета ослабел, а потом пропал совсем…
Я повернулся еще больше и увидел, что за спиной охранника — в свою очередь, стояла Та девочка…
В руках у неё были маленькие, уютные, как бы дамские вилы, и они ласково, назойливо, упруго упирались в спину охранника полыхающими зубьями…
Они явно были готовы двинуться в спину охранника и разрыхлить, разрушить её покой…
Я поразился: лицо девочки было похоже на лицо кремлевского часового у Мавзолея в сталинское время… Чеканное чело…
Окрест нас народец незаметный, невнятный, незапоминающийся, мышиный, московский, искушенный, как полагается, проходил, пробегал мимо, но тут тройная наша композиция с пистолетом и вилами (особенно, старомодные, забытые вилы вызывали любопытство, как старые паровозы во время киносъемок) привлекла любопытствующих — нас всё же окружила толпа, кто-то с ужасом закричал давно забытое: “Милиция!.. На помощь!..”
Охранник сокрушенно, неумело сказал, совсем застыдясь:
— Я все равно запомнил номер машины… Поезжай пока, брат…
Он положил разочарованно пистолет в карман…
И ушел в недра рынка…
Чувствовалось, что ему редко приходилось не стрелять, и он растерялся, расстроился…
Он явно не готов был к вилам в спину!..
А кто готов?..
Забыли воры про народные вилы, вилы, вилы…
Я подошел к девочке…
Она быстро упрятала вилы в мешок и села на свой велосипедик — дикий и нелепый среди ноябрьских снегов…
Я вытащил из пачки несколько бумажек стодолларовых и протянул ей:
— Ты меня спасла… Возьми мой подарок на твой день рожденья…
Она помахала дивной, херувимской, неземной головкой, и вспыхнули лесные дымчатые колокольчики глаз: страшный часовой у Мавзолея погас!
— Не надо… Я работаю, и мне хватает денег…
— Где ты работаешь?
— Уборщицей на этом рынке. Но теперь Хасанхан Адамович меня уволит… Или убьет…
…О Боже!..
Я гляжу на её волосы и, содрогаясь, вижу в них смоляных вшей — я помню этих зверей в военные и послевоенные годы на детских голодных головках — их травили керосином…
В народе говорили, что вши рождаются от нищеты и тоски… Особенно, от тоски…
О Боже!..
И вот мы вернулись в те вшивые, военные, голодные дни…
Но тогда была священная война с Гитлером…
А сейчас глухая, немая война с Горбачевым-Ельциным и олигархами — и эта война беспощадней и вшивей той! да!..
И у нас сейчас вшивая тоска безвременья! да!..
Демократы — это вши на льняной голове Руси!.. Да!..
— Как тебя звать?
— Аня. Но все с детства зовут меня Ангелом…
— Ангел, у тебя вши. Как смоляные вороны во ржи!..
Я говорю, как поэт Z.
Подумаешь… Я знаю! Но мне их жалко…
Им ведь тоже нужно жить и есть… И они живут у меня… Им больше негде…
У меня для них — детдом… У меня в волосах долго-долго жила золотая аральская саранча!.. Золотая саранча в золотых волосах!..
Потом она улетела, и я до сих пор скучаю без неё…
Поедем ко мне… Потравим керосином вшей… Я знаю, как это делать… сам их имел…
И отпразднуем твой день рожденья! У меня живет редчайшая Коралловая Эфа! Ты полюбишь её больше саранчи! — неожиданно говорю я…
Но она словно не слышит слов моих, садится на велосипедик и отъезжает…
Я гляжу на неё, на её дикий беспомощный среди ноябрьского снега велосипедик, на её длинные, как у цапли, как у кулика, ноги-паутины, ноги-циркули, ноги-прутики, ноги-карандашики обточенные, ноги — первые, тонкие, талые сквозящие сосулечки на крыше дома моего…
И вся её плакучая фигурка — пунктир, камышинка, соломинка, свирелька, сопелька, паутинка неземная, летучая… эскиз, абрис, рисунок почти, набросок человеческий незримый…
Едва Господь повел, коснулся кистью иль карандашом, когда создавал, рисовал её…
И она прямая, высокая — выше меня на полголовы, хотя я сам высокий…
Я вдруг думаю испуганно: как она будет рожать с такими тонкими, узкими, льняными косточками и ручками?..
Я болезненно, сострадательно думаю о ней, я весь маюсь, стражду, плыву…
О Боже!..
Я догоняю её и сую ей в руки свою визитку с адресом…
А она уезжает… по жалкому снегу… по мёртвому Вавилону… навсегда уезжает от меня…
Она уходит как все прекрасное, томительное, животрепещущее, беззащитное — что давно ушло из жизни моей…
Но осталось навек в бессмертной душе…
Аааа…
Не уезжааааааай!..
Глава четырнадцатая
МЕТЕЛЬ
…А метель такая — просто черт возьми
Забивает крышу белыми гвоздьми…
Сергей Есенин…Всю ночь метель мела… мой дом трясла
Болела тайно в теле кость. Душа роптала
Улетала, уповала…
Я думал страшно: это смерть за мной пришла,
А это старость у меня заночевала
В беспробудных одеялах, одеялах, одеялах.
Поэт Z…Эх, целуй меня, родная!
Эх, целуй да не жалей!
Вьюга, вьюга голубая, огневая
Вьется кружевами на окне!
Вьюга, вьюга голубая, огневая
Льется жемчугами на окне!
Вьюга, вьюга голубая, голубая
Вьется кружевами на окне!
Вьюга, вьюга огневая,
Ты одна, одна подруга мне…
(поэт Z)…Ноябрь-полузимник… Ноябрь-сеногной…
Ночь…Метель…
Ах, почему так тянет человека русского выскочить, выбежать, выметнуться в метель и там затеряться, закружиться, задышаться счастливо… Аж до смерти!..
И чтоб искали тебя близкие твои и не нашли!..
Айда! Гойда!..
…Мне кажется, что когда русский человек чует близкую смерть — ему надо не в скучный гроб ложиться, а надо раздеться донага и выбежать из дома в метель сыпучую, родную, всем нагим телом напоследок ощущая снежный шелк, саван слепящий, хладящий, летящий, и навек в шелку затеряться, чтоб до весны талой не нашли радостный прах его…
Да?.. да!.. Я хочу умереть в метели… Я хочу стать метелью…
…А я родился в таджикских горах — где реки бегут хрустальные…
И там, учуяв исход близкий, надо радостно бросаться в воды кружевные и плыть напоследок в этих кружевах-хрусталях, раскинув на прощанье вольные, уж не твои — а уже реки — руки да ноги, да пить прощальные, первозданные, ледяные, голубые хрустали, хрустали! да? да!..
Пить, пить — и чтоб они покрыли, упоили, упокоили незаметно радостно тебя!.. да!..
Да!.. Я хочу умереть в хрстальной реке… Я хочу стать рекою…
Надо и смерть сделать последним великим лютым наслажденьем!..
..А вьюга сыплет, метет, сотрясает ветхий дом мой одинокий…
Уже две недели прошло, как я продал на рынке погибельную черешню…
Еще две недели остались…
Уже две недели прошло, как Ангел Серебряные Власы уехал на велосипедике…
Навсегда?
Я давно уже выпустил из аквариума зимнюю подругу мою Эфу — и она бродила, ползала по дому моему…
А иногда я кормил её хлебом в вине, и тогда она засыпала, счастливо свернувшись, как кошка, у моих ног, а иногда просилась на руки, и я брал её на руки и любовался коралловой красотой её и черными, маслянистыми кольцами с изумрудными каемочками по краям…
И гладил её чуткими перстами по царственной раздвоенной малахитовой головке, по притихшим рожкам, и она блаженно усыпала, уплывала, увядала в моих руках…
И уходила во сне к своим давно заснувшим Царям…
…В метель необъятную в пустынном доме моем мне хорошо спится. Бездонно…
В метель я засыпаю прямо в старинном кресле моем, где нашел на меня сон, потому что сон так причудлив и пуглив, как лесная птица, и если я встану и пойду спать в постель мою — сон убежит от меня надолго, и долго буду в ночи бессонной я хладно, трезво лежать в одинокой постели и ждать его…
